Достоин Поляков быть коммунистом? Да, скажу я. Мы знали его родителей, мы знаем его трудную жизнь. Последние годы Поляков много работал над собой, занимался самообразованием, шагнул далеко вперед. Стал одним из тех, которыми наш заводской коллектив гордится. Я ничего плохого не могу и не хочу сказать о Дмитрии Романовиче Полякове. Не сомневаюсь, все за него проголосуем. Мне только хочется напомнить о недавнем браке Полякова с Екатериной Солонцовой, работницей нашего завода, и спросить, как думает строить свою дальнейшую жизнь с ней молодой коммунист Поляков. Поймите меня правильно, товарищи. Я далеко не ханжа, никогда им не был. Тут дело особое, чистота морального облика коммуниста обязывает.
Дмитрий, разглядывая свои руки, почувствовал, что усилился интерес к происходящему, к самому Малюгину, к его тихому голосу. «Подойти бы, хряснуть в ухо,— беззлобно подумал он.— Потом, с ходу,— в другое. Вот была бы картина». Платон Николаевич Дротов щурился, все вдруг перестали глядеть друг на друга, усиленно делали вид, что заняты каждый своим делом.
«Хорошо, Катя не пошла, не ждет в заводоуправлении. Не надо делать веселое лицо,— подумал Дмитрий.— Было бы трудно скрыть, она бы сразу почувствовала. Да, я должен ответить, меня должны были спросить. Зачем таким тоном и в эту минуту?»
— Я отвечу,— сказал он, тяжело поднимаясь.— Понял вас, товарищ Малюгин, отвечу. Я люблю Солонцову и верю ей. Она цельный, честный человек, хороший друг. Она много пережила. Я ей верю.
— Товарищи, продолжим,— прерывая молчание, снова встал Владислав Казимирович, кивком разрешая Дмитрию садиться, и тот сел и снова стал разглядывать свои большие руки, темные от въевшейся в поры металлической пыли. Он разозлился на себя. Откуда такая уязвимость? Значит, есть что-то непрочное, болезненное в их отношениях с Солонцовой, если каждый может залезть сапогом в душу. Он огляделся вызывающе и сердито, он не так представлял себе прием в партию, ожидая необыкновенных, сильных слов и чувств. Сила — в другом, совсем в другом. Заключительное напутственное слово Малюгина, окрашенное теперь, после дружного голосования, отеческими нотками, Дмитрий выслушал без раздражения и досады.
Он понял, что пришел в партию с тем, что есть у него. И каждый приходит со своим, партии нужно это, свое, что есть у каждого и отличает его от других. И вместе с тем они составляют партию, дополняя, обогащая друг друга, и это общее называется партией. Партия — это то, что он до сих пор делал и будет делать дальше, его работа, его мечты, его идеалы и общая высокая цель. И еще он вынес первую настоящую тревогу за семью, за Катю.
Его поздравляли.Николай Гаврилович обсуждал с Клепановым положение на заводе «Металлист» — завод запарывал квартальный план по литью,— когда Дербачеву принесли срочную шифровку.
Клепаное отошел в сторону, к шкафам, где рядами стояли тисненные золотом тома Ленина и Сталина, Маркса и Энгельса. Клепанов знал кабинет первого давно, чуть ли не с войны. Менялись его хозяева, книги оставались. Уборщица протирала время от времени их корешки влажной тряпкой, протирала и ставила обратно, аккуратно прилаживая корешок к корешку. Дербачев их часто листал, и уборщица была недовольна. Он никогда не ставил книг на место, бросал их где попало. Уборщица жалела добротные, толстые тома, неодобрительно разглядывала жирно исчерканные красным карандашом страницы. «Не свое, ничуть не жалеет». Еще сердилась она на Дербачева за рассыпанный всюду пепел. Он оказывался на подоконниках на полках с книгами, под столом.
И только пепельница, заваленная к вечеру газетами и книгами, всегда оставалась чистой. Уборщица каждое утро демонстративно ставила ее на самую середину стола. Дербачев, ничего не подозревая, приходя, тут же отодвигал ее подальше. Клепаное знал об этой молчаливой борьбе и про себя улыбался. В кабинете у него тоже стояли шкафы с книгами, точно такими же. Он ими почти не пользовался — слишком их много. Готовясь к докладам, листал у себя дома затрепанные страницы старого ист-партовского издания.
Дербачев сердито кашлянул, и Клепаное оглянулся.
— Прочитай,— сказал Дербачев с неприятной усмешкой, протягивая бланк Клепанову.
«Первому секретарю Осторецкого обкома ВКП(б) Дербачеву тчк Решение бюро от пятого апреля сего года о выводе Борисовой считаем ошибочным и вредным тчк Рекомендуем немедленно восстановить в прежнем положении...»
Дербачев видел, как Клепаное читал, шевеля губами, читал еще раз, оттягивая время и собираясь с мыслями. Дербачев успел узнать его и понимал, что первым он не выскажется. Вопреки ожиданию, Клепаное, взглянув на подпись, спросил осторожно:
— Что вы думаете делать, Николай Гаврилович? Вам нельзя уходить.— И с необычной горячностью: — Вы слишком большое дело заварили.
— И вы бы не ушли?
— Я — другое дело. Простой исполнитель, выше голубятни никогда не поднимался. Примиритесь, Николай Гаврилович. По-моему, лучшее сейчас — выждать ради дела. Борьба есть борьба. Иногда надо и отступить. Для пользы дела,— опять повторил он.
В дверях появилась секретарша и напомнила, что вызванная на утро группа по комбайну с «Сельхозмаша» ждет в приемной.
— Ага. Сейчас, Варвара Семеновна. Ну, Георгий Юрьевич, спасибо за откровенность. Мы к разговору вернемся. Кончай дела и заходи. Надо подтолкнуть с комбайном. Свяжись с главком, что они там морочат.
Клепанов посмотрел, ничего больше не сказал и вышел. В коридоре остановился, прежде чем идти к себе, зашел в буфет, медленно выпил бутылку холодного, бьющего в нос «Боржоми».
— Проходите, товарищи, рассаживайтесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170