О каком авторитете может идти речь, если человек с ненавистью говорит о своей работе и откровенно, до неприличия, радуется возможности спихнуть ее на плечи другого?
— Вы, точно цыган, хотите во что бы то ни стало лошаденку сбыть,— вставил наконец Поляков, слушавший больше молча.
Тахинин замахал руками, засмеялся. Помедлил.
— Ну что, впрочем, говорить. Не справился. Ни подготовки, ни способностей к этому делу. Земля — великая мудрость, Дмитрий Романович, да. Честно говоря, и рад. Перед людьми стыдно. Ну, не смог,— убить меня теперь, что ли?
Он захватил картуз и повел знакомить с конторскими работниками.
Баба Салыниха из соседнего с Зеленой Поляной села Коростыли, злостная и неуловимая самогонщица, известная всей районной милиции крепостью самогона, стояла на полдороге из своего села в Зеленую Поляну и разговаривала с кумой. Две кумы делились новостями. Перечислив, кто с кем разошелся и сошелся за последнюю неделю, они взялись за порядки в колхозе, и тут кума из Зеленой Поляны, в толстой коричневой шали, плотно обмотанной вокруг головы, с толстым, подозрительно ярким носом, неловко вскинула руками:
— Господь с тобою, кума Салыниха, и разве ты ничего не знаешь?
— А что мне знать, кума Степанида? — насторожилась Салыниха.— Я женщина занятая, лясы точить мне некогда.
— И что я тебе скажу, кума...— растягивая удовольствие и поправляя платок, сказала Степанида.— К нам нового председателя прислали, на днях обчее собрание, со всех бригад будут съезжаться. С городу приедут.
Кума Салыниха безразлично и досадливо отмахнулась:
— Удивила, кума Степанида, ох удивила! Вот новость так новость! У нас в Коростылях в году по три человека пе-
репробуют. Да их, как лапти, меняют на нашу голову, не успеешь оглянуться — опять новый. Что с того!
— Как сказать,— Степанида обиженно поджала губы.
— Вместо Тахинина, что ли? — словно между прочим бросила Салыниха, меняя тактику: она еще не все выведала, а обиженная кума Степанида могла уйти, ничего больше не рассказав.
— А то вместо кого же?
— Из городских опять?
— Нашей Гальки Прутовой сынок, та, что в город замуж еще до колхозов вышла за фабричного. Приезжал тогда с наганом, в колхоз сбивать. Поляков фамилия. И пожила она с ним мало — пришибли его потом на заводе вредители, говорят. Людям поверь, сама я другое знаю. У нас сколь невинных позорил. Как у кого животина лишняя — кулак, на выселку его.
— Это какая же такая Прутова Галька? С пятном-то возле уха, что ль?
— Да ты, кума, неужто не помнишь? Она самая, родимое у ней. Потом в девках почти и не видать было, волосьями прикрывала. Ее в городе в войну немец повесил, с партизанами работала. Она потом на докторицу выучилась.
— Это же деда Матвея сестра?
— Она, она самая, младшая,— обрадовалась кума Степанида.— Малый-то ее потом в Германию попал, апосля у деда Матвея жил, как назад вернулся.— Она оглянулась и понизила голос до шепота, хотя поля вокруг и дорога были совершенно пусты и безлюдны.— Слышь, кума, тронутый он из Германии вернулся, все дурачком ходил. Дед Матвей с Волчихой его выходили, как за малолетним дитем приглядывали.
— А то, кума.— Салыниха выпятила губы, туго подтянула концы кашемирового платка.
— И то, кума Салыниха, вон, слышь, говорят, девка-то деда Силантия, Фроська, что сделала.— Она опять зашептала Салынихе в самое ухо.
Та, освободив ухо от платка, жадно слушала, пришлепывая от удовольствия губами:
— Господи? Вот люди-то пошли, кума! А Тахинин-то, председатель наш, партейный. Срам-то, срам!
Кума Салыниха неловко перекрестилась, не снимая овчинной, без пальцев, рукавицы, и заторопилась.
— Пойду, пойду, кума, заговорилась с тобой. Ну, спасибо, кума, досвиданьечко, побегу я.
— Беги, кума, беги. Мне тоже итить надо. А что, кума, у вас-то в Коростылях что слышно? — запоздало спохватилась кума Степанида.
Салыниха уже не слышала, была далеко и резво, как-то бочком, катилась по дороге, размахивая одной правой рукой.
В колхозах области прошли отчетно-выборные собрания, и теперь шла подготовка к весенней страде. Перед весной Юлия Сергеевна Борисова выезжала в районы области. Переоделась в брюки, натянула фетровые белые валенки, приготовила шубу и пуховый платок. Дядя Гриша, выполнявший во время поездок обязанности своеобразного ординарца, прихватил на случай, если где-то застрянут, подбитую цигейкой огромную рыжую доху. В обкоме за Борисову оставался Клепаное. Юлия Сергеевна его недолюбливала — слишком осторожный и медлительный,— все так же не мог решить самостоятельно ни одного вопроса. «Не мог или не хотел?» — часто спрашивала себя Юлия Сергеевна. С ним приходилось мириться, никто лучше его не знал промышленность области.
Перед самым отъездом в села, когда машина спокойно пофыркивала у подъезда и дядя Гриша в последний раз проверял свое хозяйство, Юлия Сергеевна прощалась с матерью.
— Счастливого пути, доченька.— Зоя Константиновна держалась довольно бодро.— Без особой нужды не пропадай. Хоть раз в неделю позванивай, пожалуйста. Мы с тобой так и не поговорили толком после Москвы.
— Еще поговорим, мама, до свидания. Скажи Карловне, пусть следит за температурой, чтобы сырости в комнатах не было. Тебе вредно.
— Ладно, Юленька, ладно. Спасибо. Поезжай, ни о чем не думай. Себя береги. Мне тут письмо одно любопытное принесли, со стихами...
Юлия Сергеевна хотела пошутить, раздумала и продолжала слушать молча.
— Ты, наверно, забыла уже,— сказала Зоя Константиновна с гордостью.— Он после войны был лучшим моим учеником. Я тебе как-то рассказывала о нем, и не один раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170