Платон Николаевич засмеялся. Оглядывая жену добрыми глазами, подмигнул Дмитрию:
— Дела! Под конец жизни решила разлюбить старуха. Платон Николаевич устроился в уголке, в потертом
кресле с высокой спинкой, Мария Петровна убирала со стола посуду. Дмитрию не хотелось уходить к себе, он был рад своему возвращению в город, в эту семью — он давно считал ее своей. Через два дня выходить на работу. Теперь он раздумывал, что ему остается сделать, куда сходить. Ему уже надоело, и хотелось скорее на завод, к привычным делам и людям. Если честно говорить, настроение на селе ему не понравилось. Дмитрий много разговаривал с Лобовым и дедом Силантием, тому удалось выдать двух из одиннадцати дочерей замуж и стать дедом, разговаривал с другими колхозниками. Все жаловались на жизнь. Люди не говорили всего, что думали, недовольство прорывалось в горьких шутках, в смехе, в деловых серьезных разговорах.
Дмитрий сел рядом с Платоном Николаевичем.
— Шел бы ложился, Дима,— сказала Мария Петровна, проходя с грязными тарелками на кухню.— За дорогу-то устал, иди отдыхай.
— Спасибо, Мария Петровна, сейчас хоть кирку в руки, камень долбить.— Дмитрий, смеясь, взял за ножки кресло с Платоном Николаевичем и стал поднимать.
Мария Петровна ахнула. Платон Николаевич развалился поудобнее, поощрительно кивнул:
— Давай, давай, посмотрим. Дмитрий засмеялся, сел на свое место.
— Ладно, не буду, не подрассчитал маленько. Платон Николаевич подождал, пока жена выйдет.
— Поговорить надо, Дмитрий, вопрос тут один возник.
— Серьезное что-нибудь?
— Дело касается Солонцовой. Ладно, по порядку. Приказом директор включил тебя в особую группу. Там конструкторы, производственники, рабочие — будет выполняться особое задание обкома. Построить опытную машину по уборке свеклы, картофеля и прочих корнеплодов. Разработать одновременно технологию широкого производства. Задание срочное. Слыхал стороной, Селиванов из-за этого на волоске.
— Почему?
— Дело новое, неосвоенное, министерство пока не утвердило. Причин много. А Селиванов больше всего на свете любит спокойно пожить. К другому не привык. Вообще дело интересное, обещающее, я кое-что тоже слышал. А теперь о Солонцовой, новость не из приятных. Ты знаешь, пятнадцатого февраля назначен суд. Будут лишать родительских прав. Приговор очевиден, никто не сомневается. Остались формальности.
Рассказывая, Платон Николаевич ловил себя на том, что ему неприятно, и сам не понимал— почему. Он не верил людским пересудам о Дмитрии и Солонцовой и сердился, словно ловил себя на чем-то плохом. И странно, начинал сердиться и на Дмитрия — в глубине души он хотел, чтобы в самом деле было то, о чем говорили, и теперь видел: его тайные ожидания напрасны. Дмитрий слушал и держался слишком спокойно. Сидел, молча глядел не на Платона Николаевича, а на носок своего желтого башмака и слегка пошевелил им. «Наговорят бабы!» — подумал Платон Николаевич, заканчивая торопливее, чем нужно, свой рассказ.
Дмитрий встал, ему хотелось уйти в свою комнату, раздеться, лечь и уснуть.
— Что ж, можно было ожидать,— сказал он.— Спокойной ночи, Платон Николаевич, спать хочу. Спокойной ночи, тетя Маша! — крикнул он в полуоткрытую дверь кухни, и Мария Петровна взглянула, держа перед собой распаренные руки, улыбнулась устало и счастливо:
— Ложись, Дима, ложись. Отдыхай.
Платон Николаевич молча ходил, заложив руки за спину. Мария Петровна доделывала свои нескончаемые, незаметные дела по хозяйству. Дмитрий разделся и лег, укрывшись теплым одеялом. Окно слабо светилось в темноте, в щель под дверью пробивался свет из соседней комнаты. «Жалко мальчонку»,— подумал он, ворочаясь с боку на бок.
Он уснул и проснулся, словно не спал. Он не знал, сколько проспал, кажется, порядочно, стояла глубокая ночь. Он как-то сразу все забыл и отбросил и помнил только, что там, под одной из крыш, в каменных, деревянных лабиринтах большого города, задыхался человек.
Он торопливо встал, оделся и вышел. Он вышел в распахнутом пальто, мороз был сильный, и он застегнулся. На пороге споткнулся, больно ударившись о притолоку. Без скрипа прикрыл дверь и пошел по улицам. Город спал, холодный, обледеневшие в инее улицы гулко отзывались на малейшее движение.
Дмитрию хотелось кого-нибудь встретить, услышать живой голос, хотя бы собачий лай. Ни звука. Неужели спят поголовно все? А сторожа, постовые? Никого. Ни одной души. Все как вымерло, будто он остался один в городе.
Стараясь уйти от этой тишины, он шел все быстрее. Над Вознесенским холмом стоял морозный туман, и небо, вымерзшее, белесое, излучало неспокойный, неверный свет. Дмитрий шел и не знал, что он скажет и сможет ли вообще разговаривать, и зачем ему нужно идти и говорить — он тоже не знал. Он не думал об этом. Просто ему нужно видеть ее. Только видеть, и больше ничего. Он прислушался. Его шаги разнеслись по всей улице. Он пробежал остальную часть пути и, медля, остановился перед знакомой калиткой. Решительно толкнул ее, сделал несколько шагов и постучал. Подождал и постучал опять: в домике зажегся свет.
У Солонцовой — измученное, невыспавшееся лицо. Она вся задрожала, услышав его голос за дверью, и с трудом овладела руками, чтобы открыть, а потом закрыть на засов. Стояла, и лицо ее разгоралось откуда-то изнутри, она зябко кутала голые плечи в платок.
— Здравствуй, Катя.
— Здравствуй,— сказала она, поправляя тяжелую рыжую прядь волос.— Здравствуй! Что тебе вздумалось ночью?
— Только-только вернулся в город. Мне рассказали... у тебя неприятности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170