— Дела там большие решаются, в Москве, говорят, по нашему крестьянскому положению.
Марфа развязала платок, опустила его на плечи, достала из кармана гребешок, стала расчесываться. За день волосы свалялись, и теперь было приятно. Она с наслаждением драла гребешком зудевшую кожу и отдыхала. С тех пор как деду Силантию пришлось бросить плотницкую работу (стало ломить руки от ревматизма), он ходил в сторожах, привык к ночным бдениям, а разговорчивостью и дотошностью он отличался и раньше. Марфа расчесывала, вновь укладывала хоть и поредевшие и поседевшие, но все еще густые волосы, отдыхала под болтовню деда Силантия. Она почти не слушала его. Затем она вновь повязалась, прислонилась головой к стене — хотела немного подремать, потом сходить к коровам. Огонь в печке потрескивал, дед Силантий щурился и вздыхал, подставляя теплу то руки, то ноги, то лицо. Ему нравилось тепло, было лень вставать, идти в обход по фермам, амбарам и конюшне, он оттягивал время, хотя в первый раз пора было идти.
— Вот оттает земля, поползут муравьи — попарюсь, отойдут руки — опять возьму топор. Та ли сладость — тюк да тюк, глядишь — готово. Вещь тебе, подержать можно, полюбоваться. А тут? Сиди сиднем, одни коровы сопят, собаки гавкают. Ничего себе не высидишь.
— Ты прошлым летом, я слыхала, лечился.
— Лечился. Муравья хорошего не нашел, худосочный весь муравей. Хорошего кипятком обдашь — ядом шибанет в нос. А потом залазь, сиди — любо-дорого. А этот, прошлым летом,— так, не за пах, даже за эти нежные места не тронул,— дед Силантий неопределенно указал бородой куда-то вниз и, довольный сам собой, тихонько тоненько захихикал.
— Пакостник ты, дед,— сонно отозвалась Марфа.— То-то небось плакали от тебя бабы в молодости.
— Плакать не плакали, а смеялись часто, девка.
— Пошел бы ты, старый, поглядел. Хватит зубы скалить.
— Надо сходить,— согласился дед Силантий, с кряхтением натягивая на себя латаный-перелатаный полушубок и подпоясываясь.
Он вернулся скоро, и Марфа приоткрыла глаза, она еще не успела задремать по-настоящему, и заворочалась, устраиваясь поудобнее.
— Тихо все, заглянул я в телильню — ничего пока, все, как следует быть. Спи, девка, отдыхай.
Он опять подсел к печке, подбросил сухое полено, подумал и подбросил еще одно, и скоро по свежим дровам нежно, неслышно поползли бледно-оранжевые язычки огня, поленья стали потрескивать, темнеть. На концах поленьев у дверцы закипала вода, это навело деда Силантия на мысли о наступившей весне, об оттаявших вершинах холмов, о мутных ручьях в канаве, о своих ноющих руках, и еще он подумал о председателе: что самая весна, горячка, а он разъезжает по совещаниям. Тут, правда, примешивалось прошлое, в свое время Дмитрий Поляков не обратил внимания ни на одну из дочерей деда Силантия, хотя те старались изо всех сил. Где-то глубоко внутри, скрывая сам от себя, дед Силантий таил надежду. Приедет председатель и объявит какой-нибудь новый закон, принятый на совещании в Москве. Хотя бы о том, что теперь будут платить на каждый трудодень не меньше пятнадцати рублей. Почему именно пятнадцать, дед Силантий не знал. Ему хотелось, чтобы не меньше пятнадцати, и это его радовало. Тогда в колхоз все пойдут работать, даже отслужившие срок солдаты будут жениться на месте и работать в колхозе. С такой приятной мыслью он задремал, успев отодвинуть в глубь печи недогоревшие дрова.
Пахло горелым намокшим углем, распаренной овчиной, сухим навозом, и Марфа все время хотела проснуться. Она видела идущего по дороге человека в вымокшем, раскисшем полушубке и опять не могла его догнать. Она вдруг увидела, что у него один рукав пустой, и, не в силах больше бежать, схватилась за сердце. Она понимала: если не окликнуть, он уйдет. У нее пересохло горло, пропал голос, она лишь беззвучно шевелила сухим языком.
— Степан! — позвала она наконец и проснулась и долго не могла понять, где она и что с ней.
Дед Силантий спал сидя, уронив голову набок, на грудь, из уголка рта у него вытекала на бороду струйка слюны. «Мамочки! — испугалась Марфа.— Вот беда, все продрыхла!» Она разбудила деда Силантия, приказала ему подбросить в печку дров и побежала к коровам. Та самая, которую она вечером пожалела за худобу, лежала, вытянув голову, подкатив глаза, другие беспокойно топтались в своих загонах и тревожно помыкивали. Марфа похолодела. «Так и есть, давно трудится, совсем из сил вышла». Марфа метнулась назад, зачерпнула воды из котла, вымыла руки с мылом.
— Беги за ветеринаром, дед,— сказала она.— Лысуха давно, видать, трудится, все ногами выбила. Сдохнет, гляди.
Дед Силантий еще не проснулся окончательно, вытирая рот ладонью, пробурчал:
— Ништо, в колхозе хватит.
— Беги, я тебе сказала, черт старый, я тебе...
— Да ить сами справимся, што я, не видел на своем веку? Тоже мне, думаешь, в начальство вышла, обрадовалась, в правленцы ее выбрали. А может, я никакого начальства не боюсь? Ты этого не знаешь? Не боюсь, и все тебе...
Марфа, без телогрейки, с засученными рукавами, уже не слышала, и дед Силантий стал собираться идти, кряхтеть и охать. Ноги, руки совсем занемели, и он, вместо того чтобы сделать, как приказала Марфа, заковылял вслед за ней, прихватив только висевшую на стене бечевку. Марфа, присев на колени, возилась у коровьего зада, дед Силантий стал распоряжаться.
— За голову-то его лови, за голову,— советовал он, топчась рядом, намереваясь нагнуться и отказываясь от этой бесплодной попытки из-за боли в пояснице.— Или за ноги, слышь, за ноги его.
— Идет неправильно, не пойму,— сквозь зубы отозвалась Марфа.— Я тебе сказала, куда нужно, ты чего стоишь, старый хрен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170