— услышал он ее голос и опять после долгого перерыва спросил:
— Что?
— Ты сможешь простить меня? Когда-нибудь?
И она и он знали, что этого он не умеет, и то, что она спросила, заставило его поморщиться, но и заставило его сказать:
— Не знаю.
Он произнес «не знаю» как-то неопределенно и вынужденно, хотя еще до этих слов сразу вспомнил вздрагивающие пальцы Борисовой у себя на плечах, свое, тогда почти неудержимое желание повернуться от окна и прижать ее, ту, другую женщину, к себе, прижать как можно сильнее, он знал, что такие, как она, приходят только однажды и уже больше не возвращаются.
И она действительно ушла, чтобы больше не возвращаться, но именно сейчас от всего, что было тогда в мартовскую ночь, он помнит только ее вздрагивающие пальцы у себя на плечах.
— Не знаю,— сказал он жене мягче и отчужденнее.
«Ну Сталин, ну что Сталин? — думал Дербачев, вернувшись как-то домой очень поздно, раздраженный и злой,— выдался трудный день: его несколько раз пытались убедить в том, во что он давно не верил.— Народ, государство, мировая политика... Ну и что? Народу нужна правда, государство — это народ, а правда народа — самая лучшая политика. Ну и что?»
Пройдя в свой кабинет мимо спальни, Дербачев не зажег света — не хотелось, и в темноте было лучше отдыхать — скорее отпускало нервы. Он сел на диван и стал курить, хотя последнее время курить ему было нельзя: от перенапряжения, от бессонных ночей, таких вот, как эта, когда человек остается наедине с собою, со своими сомнениями,— сердце сдавало. В последний год ему, вместе с другими товарищами, было поручено в ЦК очень ответственное и трудное дело по реабилитации несправедливо осужденных, и это наложило на него, на всю его теперешнюю жизнь свой особый отпечаток: порой ему хотелось куда-нибудь поехать, отдохнуть, но времени не было. И самое главное — некоторые старые работники ЦК и после решения съезда, вроде бы со всем согласившись, внутренне оставались на своих прежних позициях, и это очень затрудняло работу — опять приходилось бороться, не соглашаться, доказывать. Инерция прошлого еще велика, ее нелегко переломить, и сам Дербачев
иногда ловил себя на том, что она временами оживает и в нем, и тогда становилось особенно скверно. Конечно, он согласен, как это ему сегодня сказали, что разрушение ради разрушения — всего лишь анархия. Нужно обладать совершенно омертвелым умом, чтобы искренне так думать. Разрушение ради разрушения — то, что происходит сейчас? Нет.
А под вечер эта случайная встреча с Борисовой,— она, конечно, не зашла бы к нему сама. Увидев его, она растерялась — он это ясно почувствовал и сейчас, вспоминая их неожиданный разговор, выражение ее лица, уже твердо уверен, что она принадлежит к тем, кто внутренне еще не согласен с происходящим; он готовил себя к новым спорам, проверял себя. Думал, что вот и схлестнулись накопившиеся в прошлом противоречия, и то, что иные не согласны,— закономерно.
— Юлия Сергеевна? — сказал он тогда, подходя и пожимая узкую прохладную ладонь.— Вот не ожидал...
— Вызывали по делам. Сегодня вечером уезжаю, Николай Гаврилович. Горячее время.
— Да, горячее не придумаешь. Ну, как у вас, что электростанция?
— Строим, Николай Гаврилович. Трудное дело — начать, а там... Знаете, все-таки идет, я думаю, справимся.— Борисова еле заметно усмехнулась, и Дербачев понял, что последнее сказано как напоминание ему об их давнем споре, о том, что в этом споре она, мол, была хоть и не совсем, но права, и дело это стоящее.
— Кто знает,— ответил он все еще благодушно.— А на мой взгляд, колхозам Осторечья придется сильно помочь: этот заскок им дорого обойдется. Вас надо было остановить, а вам трижды «ура» пропели, вот и занесло не туда. Не так ли, Юлия Сергеевна?
— Не знаю, Николай Гаврилович. Что бы там ни говорить, а электростанция будет.
— Теперь, конечно, куда же денешься...
— Скажите, Николай Гаврилович, а вы сейчас чем занимаетесь? Можно спросить?
— Почему же... Копаюсь в прошлом, Юлия Сергеевна, приходится.
— К чему это прошлое? — вслух подумала она.— Тут с настоящим никак не разберешься.
Он пристально поглядел на нее, пытаясь понять, о чем она в самом деле хотела сказать, и сразу всплыл март пятьдесят третьего: низенькая комнатка в домике тети Глаши, неожиданное появление Борисовой среди ночи; даже вспомнил свои мысли и состояние тогда.
— Отчего же,— произнес он медленно.— Мы уже сказали правду и теперь не имеем права отступать, Юлия Сер-
геевна. Мы должны пойти дальше, до конца — это единственно верный путь. Ведь государство, Юлия Сергеевна, только тогда крепко стоит на ногах, когда массы знают все, что происходит. Если люди могут трезво судить обо всем, они идут на все сознательно,— вот чего мы должны добиться.
— Я тоже могла бы кое-что процитировать — и Маркса и Ленина, Николай Гаврилович. У нас с вами всегда были трудные отношения и сейчас тоже, если подумать,— по моей, по вашей ли это вине?.. Здесь нужно учесть любую мелочь. Не знаю, не знаю... А государство есть государство.
— Ну и что? Основы марксизма, конечно, вы знаете, не сомневаюсь, Юлия Сергеевна. А вот только «знать» недостаточно.
— Николай Гаврилович, не надо сейчас этого разговора.— Борисова покачала головой, и он заметил, как сузились, похолодели ее глаза.— А если вас спросят, Николай Гаврилович, что делали вы? По-моему, трудно ответить, даже вам. Когда — спросят — вы пришли к этому, Дербачев?
Юлия Сергеевна посмотрела на часы — до поезда оставалось немного.
— Я вас провожу, Юлия Сергеевна,— сказал Дербачев, и они пошли рядом. Дербачев чуть отставал, и ей тоже приходилось идти медленнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170