Он вспомнил Марфу, деда Матвея, однорукого Степана Лобова, его сына Егорку, свою жизнь в колхозе. На какое-то время его охватило желание увидеть их и побыть среди них, поговорить, посмеяться, пошутить, отдохнуть от гула машин и станков, от железа, от искр и машинных запахов. Ему просто захотелось полежать в саду у деда Матвея под старой яблоней, посмотреть сквозь голые уже ветви в небо. И потом он подумал, что крепко связан с ними, с людьми, возвратившими ему терпкий вкус жизни. Хорошо и то, что его работа в какой-то мере помогает им.
Он походил возле автомашин, убедился, что из Зеленой Поляны никого нет, и направился к автобусной оста-
новке. Сел на скамью, изрезанную ножами школьников и влюбленных. К нему подошла тощая молодая собака и смотрела на него долго и преданно, вздрагивая хвостом, одно ухо у нее, изодранное в драке, свисало лохмотьями на глаз. Не выдержав, она совсем по-человечьи отвела взгляд и резко потрусила в сторонку от проходившего облезлого и дребезжащего автобуса.
Из проходной вынырнул Сковородин, огляделся и направился к нему. Смущенно потирая узкие длинные ладони, сел рядом. Поляков чуть отодвинулся.
Сковородин, дыша в щеку, спросил:
— Ну чего ты, скажи, взвился? Ведь такая баба, никому слова не уступит. Поневоле из себя выйдешь.
— Она — словом, а вы — рублем? — скосился Дмитрий.— А у нее сынишка. Тоже бы понимать надо. Она баба, а вы?
Сковородин хлопнул его по плечу. Дмитрий, с досадой стряхнув его руку, встал.
— Ладно, Поляков, будем считать инцидент исчерпанным. Идет?
— Ладно, идет.
Подошел автобус, и Дмитрий заторопился к нему, думая о Сковородине нехорошо и не понимая, почему тот вдруг испугался и помчался догонять. «От трусости, вероятно»,— решил Дмитрий, входя в автобус.
— Пятьдесят пять копеек, молодой человек,— сказала девушка-кондуктор, и он высыпал ей в руку мелочь, коснувшись розоватой ладони. Она поглядела на него, и он улыбнулся ей. Девушка была в черном беретике, с теплым юным лицом, удивленными светлыми бровями.
Он отвернулся, стал глядеть в окно на пробегавшие мимо дома, на людей и столбы и видел юное теплое лицо девушки.
Дмитрий остановился в самом конце Тихого тупика, перед небольшим деревянным домиком. Было совсем темно, и в домике одно окно неярко, сквозь занавеску, светилось. «На кухне»,— определил Дмитрий, трогая скрипучую, на веревочных петлях, калитку. Дорожка до крыльца, расчищенная и утоптанная, казалась прорытой в глубоком снегу широкой прямой канавой. Дмитрий прошел по ней и постучал. Постоял немного и постучал опять. В коридор вышли, и детский голос спросил неуверенно:
— Кто там?
— Это я, Вася. Можно к вам на огонек?
Мальчик загремел засовом, распахнул дверь, выскочил на крыльцо, поздоровался, протягивая руку.
— Здравствуй, здравствуй. А ну в дом, простудишься.— Дмитрий пожал горячую твердую ладошку.— Мама дома?
— Дома,— сказал Вася, и Дмитрию показалось, что он незаметно вздохнул.— Она сегодня сердитая,— добавил он быстрым шепотом.— Вы проходите, ничего, дядя Митя. У нее быстро меняется.
— А что с ней, почему сердитая? — так же шепотом спросил Дмитрий, разматывая шарф.— Что, двойку принес?
— Не-ет, так она, сама сердитая.
— Кто там? — послышался голос Солонцовой. Перешагивая порог, Дмитрий пригнулся и, выпрямляясь
уже в теплой жилой комнате, стаскивая шапку, увидел худую спину Солонцовой. Женщина стояла над железным корытом — стирала. Не поворачиваясь, она, точь-в-точь как Вася в коридоре, спросила:
— Кто там?
— К нам дядя Митя пришел,— опередил Вася гостя, и Солонцова выпрямилась, встряхивая покрасневшими, в мыльной пене руками. Острыми локтями отвела свисавшую на лоб рыжеватую прядь с потного лица.— А-а, ты,— как-то безразлично сказала она.— Здравствуй.
Она опять наклонилась над корытом и сразу же подняла голову.
— Раздевайся, проходи, я сейчас кончу. Набралось за две недели — не дотянула до выходного.
Дмитрий повесил пальто на вешалку у двери, достал расческу, причесался, оглядываясь в тесной и чистой комнате. Он был здесь уже несколько раз, и получалось это естественно и просто. Первый раз он зашел просто к Васе, потом зашел тоже с работы. И каждый раз на столе лежала Васина школьная сумка, у самого порога стояла табуретка с накрытым фанеркой ведром воды, на фанерке — кружка. Возле плиты — ящик с углем, полка с тарелками, кастрюлями и банками с крупой, солью, и каждый раз у плиты сидела большая серая кошка. Она почти всегда дремала и даже на сильный шум не открывала глаз, а только важно поворачивала одно ухо и слушала. Она словно постигла все в жизни, и теперь ничего не могло ее взволновать. Первое время кошка казалась Дмитрию очень симпатичной.
Забравшись на свое место, на стул у окна, Вася настороженно следил за матерью и Дмитрием. Мальчик успел привязаться к высокому и доброму дяденьке, приходившему редко и всегда неожиданно. Мать была явно недовольна и сердита. Вася приготовился защищаться отчаянно.
— А нам не разрешают носить большой чуб,— сказал он, и Дмитрий серьезно ответил:
— Ничего, ты еще успеешь.
Вынув из бокового кармана пиджака автоматическую ручку, он протянул ее мальчику:
— Вот тебе обещанное, Василий. Хорошая штука, ленинградская.
Не решаясь взять и сгорая от нетерпения, мальчик покосился в сторону матери; у нее под ситцевой кофточкой ходили худые лопатки. Дмитрий проследил за его взглядом и увидел в буфете на полке — дверца была приоткрыта — пол-литровую бутылку из-под водки, на треть опорожненную.
— Ленинградская,— повторил Дмитрий, отводя глаза.— Хорошо пишет, пробовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170