— Что это ты такой тощий, как привидение? Хлеба не ешь, что ли?
Но и Гук, и другие знали, что хлеб тут ни при чем,— такого хоть в кубел с салом посади, все равно не. покруглеет: порода!
А Кагадей, которому не нравилось, что Липа уезжает сама, да еще и Маласая тянет за собой, бранил ее:
— И она — точь-в-точь матка. Копия матки. И крошечки
ее подобрала. И ей, как Стахвановне, нигде не стоится, нигде не сидится. И не угодишь ведь никогда. Михалка, бывало, принесет полные ведра воды, так она на него такой крик поднимет. «Клянет: «Во, нечистая сила, принес полные ведра, сейчас тут поналивает, сгноит все полы...» Принесет неполные — опять шумит: «Во, нечистая сила, принес воды, как будто украл. Что ты там, ложкой черпал, что ли? Не мог полные принести? Боишься переутомиться? Принес, как коту,— только на дне».
Вероятно, Кагадей никак не мог простить Стахвановне свою «подпольную женитьбу» — та не хотела отдавать за него Вольку, и ему, как в давние времена, пришлось ее выкрадывать.
Впрочем, и сам я, пожив немного в Житькове, убедился: Гапка — человек своеобразный. Когда, к примеру, очередь пасти скот подходила к ее хате, так она не спешила выгонять в поле, а когда пас кто-нибудь другой, Стахвановна сразу, как только подоит, выпроваживала корову со двора, подгоняла ее под самые окна того, кто в тот день должен был пасти, и «пастуху» ничего другого не оставалось, как выгонять раньше времени.
Из-за берез, из-за прутневских кустов, ломая ветви головой — те, что не ломались, скользили по рогам,— вышла Мотина корова, постояла немного, потом повернула голову назад, заревела, будто бы сообщая Моте, что нашла наконец стадо. Сама Мотя не шла за ней — она знала, что ее Вя-лушка в чужой огород не полезет, никуда не забредет. Это ведь не прежняя ее неспокойная корова, от которой Мотя и наплакалась, за которой и набегалась и по Веселевкам, и по Млынарям, и по Грукову. Без хлеба ее невозможно было заманить во двор. Тимоха даже шутил: дескать, Мотя хлеб маслом намазывает, чтобы уговорить ее идти домой...
Заскрипели Тимохины ворота, и, вижу, из них кто-то выгоняет корову. Но кто же это? Далековато, не разобрать. Тимоха? Раник? Нет. Да это ведь Славка, средний сын Тимохи, тот, что крановщиком в Ленинграде работает. Когда же это он приехал? Вчера еще не видно было. Должно быть, вечерним...
Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что все наши деревни ощущают притяжение больших городов. Оно распространяется на сотни километров, и люди из окрестных деревень и небольших райцентров, словно потревоженные магнитом, едут туда и на заработки, и в гости, и на праздники. Там собралось уже много односельчан, много родствен-
ников — они работают и на заводах, и в магазинах, и в милиции,— там неожиданно можно встретить на улице знакомого человека и не удивиться этому. С увеличением расстояния притяжение ослабевает, и где-то дальше, за невидимой межою, уже побеждает притяжение другого города. Оттуда люди едут в новый город — совсем в противоположную сторону.
Житьково, хотя оно и находится далеко от Ленинграда, крепко держится ленинградского притяжения. Там собралось уже много житьковцев, они принимают каждого нового односельчанина, как родственника, помогают найти ему работу, дают хоть временный, но все же приют в своих не очень просторных квартирах и комнатках.
Кое-кто, правда, едет в Витебск, в Минск, а то, как Андрей, и в Таллин, однако самый житьковский город — все же Ленинград.
Вот и Слава вчера был в Ленинграде, а сегодня уже в Житькове...
Слава быстро идет за коровой. Когда он миновал Шибекову хату, распахнулись ворота и из них вышел сначала Павел, а за ним — и корова. Генерал был босиком, в клетчатой сорочке — как будто и не раздевался еще. Он шел впереди, держал прутик назад, и корова, будто за веревкой, шла за этим прутиком. Потом Павел пропустил корову вперед, легонько стал стегать ее по круглым бокам, и та неохотно, но все же побежала. Они догнали Славу, и генерал, поздоровавшись с ним за руку, наверное, попросил: «Гони и мою», а сам остановился, поднял руку и помахал мне, здороваясь,— думал, видимо, что слов не услышу.
Славка, не догнав коров с десяток каких-то метров, оставил их возле Дорохвеева фундамента (потом они сами собьются в стадо), подошел ко мне и как-то порывисто подал руку — даже не подал, а всунул ее в мою:
— Здоров, старик!
— Здоров, молодой!
— А где же твой кнут?
Я показал длинный лозовый прут.
— Нет, это не поможет. Это тебе не студенты — разбегутся. Их экзаменом не запугаешь. Сходи у моего отца возьми кнут. На завалинке лежит.
— Хорошо, хорошо, возьму. А когда это ты появился?
— Да вечерним приехал. И вечерним уезжаю. Сегодня же заберу Зойку с малышом и — ту-ту! Будь здорово, Житьково! Ну ладно. Я побежал — досыпать свое. А то, пони-
маешь, поздно приехал, пока с отцом поговорил, пока с Сыном выпил... Что?.. Тьфу ты черт! Вот видишь, уже и заговариваюсь от недосыпания — пока с сыном поговорил, пока с отцом выпил... Да ты и сам, видно, понял.
— А чего тебя так рано вспороли?
— Я сам встал. Не подумай, что мои старики не дают гостю поспать — корову выгонять подняли...
И побежал обратно. Я только успел заметить, что Славка отпустил белые, пшеничные усы.
Когда Слава впервые привез в Житьково свою небольшую ростом, кругленькую, пухленькую и смелую на язык жену, Тимохе она не понравилась. Если мать спрашивала его про невестку, морщился и только махал рукой:
— Ай, Надежа, какие они теперь невестки! Она только и делает, что руки моет. Хлеба отрежет — руки моет, ложку подаст — руки моет, молока из крынки нальет — опять руки моет. А руки такие тонюсенькие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55