— Во тебе и строгость.
— Или вон как Помозок — тоже при нем — пьяный пахал на тракторе. Курил и спьяну уснул, наверно, а папироса выпала — и все сиденье сгорело. Сам, правда, успел вывалиться из кабины — только фуфайка задымилась и ватные штаны сзади до голого тела прогорели...
— А этот вот и не штрафует, и не покрикивает, а его все слушаются.
— И порядка в колхозе больше.
— Этот, брат, человек добрый, чуткий, отзывчивый. Книжек много читает — как Надежин зять все равно.
Я усмехнулся — смотри ты, и про меня вспомнили.
— Коренькевич и с человеком поговорит, и поможет, и шапку перед старым не постесняется снять. А мог бы закабызиться: я председатель, а ты кто?
— Оно и отец его тоже человек был хороший. Вот уж был коммунист так коммунист. Что-то очень много марок обещали фашисты за него, партизанского командира. Когда поймали каратели, виселицу построили для одного его. Ему петлю на шею надевают, а он высказывается: «Я иду на виселицу, на которой будете повешены вы».
— Теперь председатель батькину фотографию увеличил — не видели у него дома, чуть не во всю стену висит? И на свои деньги на том месте, где батьку повесили, памятник поставил — изо всей области экскурсии приезжают посмотреть.
— А помните, как он Глевчика пристыдил? На что уж тот толстокож, а и то покраснел.
— Это ты, Авдуля, про то жниво, когда Коренькевич только председателем стал?
— Ага. Это ж послушайте, кто не слыхал. В обед сказали Коренькевичу, что у Глевчика комбайн стал. Что ни делают, никак завести не могут. А тут же самое жниво,— по-моему, это как раз тогда мы по снопу, по бункеру у дождя хлеб крали. Коренькевич туда. Скинул пиджак, рукава засучил: «Дайте-ка я посмотрю». А Глевчик стоит около комбайна и улыбается. Поковырялся-поковырялся председатель, да и понял все. «У тебя там,— говорит Глевчику,— случайно нет лишней свечи в карманах? А то старая выпала». И точно: Глевчик достает из кармана свечу, а сам все продолжает: «Вот, черт, поломался комбайн». Коренькевич слушал, слушал, а потом не выдержал: «Я тебе покажу, поломался!
Он поломался потому, что у твоего двоюродного брата свадьба сегодня. Так бы и сказал, а то выдумывает что попало, лишь бы за стол не опоздать». Глевчик и не знал, что Коренькевич академию окончил и машины все знает не хуже его. Председатель же и тогда не особенно ругал комбайнера. «Ладно, говорит, иди на свадьбу, гуляй. А я до вечера на твоем комбайне пожну. Только тебе нужно было сразу сказать, что и к чему... А то придумал — свечу прятать...»
— Зачем бога гневить, хорошего председателя мы себе выбрали.
— Он вот и пенсионеров этих житьковских понял. Во-бодов как взялся было, как разошелся: «За месяц переселю всех в Азеричино!»—кричал.— Что ж это получается? Там у нас дома каменные, квартиры городские, газ, асфальт, всюду — старики даже при желании ноги замочить не смогут,— а они еще упираются, не хотят идти. Осенью ведь в этом Житькове грязь непролазная, зимой холодно в хатах, а они не идут. За месяц переселить!
— Он и электричество в Житьково не хотел проводить. Все только злился: «Зачем столбы портить — все равно переселять будем».
— А Коренькевич иначе рассудил. Тогда на правлении он сказал: «Нет, пусть уж они, наши пенсионеры, остаются там, где всю свою жизнь прожили. А то перевезем их сюда, в наш новый поселок, а здесь нужно начинать все сначала. Нашим маткам это будет трудно. Новую жизнь надо начинать, чтобы жить, а им поздно уже. Они не привыкнут сидеть сложа руки в наших кирпичных домах».
— А может, кто и захотел бы?
— Так пусть и переезжают в Азеричино. Коренькевич ведь говорил: каждому хоть сейчас квартиру дадим.
— Зачем они туда поедут, им и здесь хорошо.
— И правда, чего вон, смотри, твоей Ручалихе не хватает. Начинает уже в детство на старости впадать.
— Чего это ты на нее так злишься?
— А. как же, Ганна, не злиться. Была баба как баба, а помер Лександра, она сразу — трах! — волосы перекрасила, платок на плечи приспустит и трясет патлами, как девчонка семнадцатилетняя. И ни стыда, ни совести. Хоть бы внуков немного постеснялась — тебе ж, баба, уже шестьдесят пять годков.
— Да, она жениха хотела найти.
— И нашла.
Приластила Рупенька. Да так жалеет его.
Палку дров не дает отрубить: «Петечка, ты ж устал, ты ж сядь, ты ж отдохни».
— А своему Ручалю присесть не давала. Чуть что — в крик: «Ты только и сидишь, чтоб ты сиднем сел! Другие мужчины работают, а он только и сидел бы...»
— А этого нового бережет.
— Она вон, говорят, и Моте Прутневой нашла жениха.
— Ага, и я тоже слышала, Мотя сама хвалилась: «Теперь-то я знаю, кто меня два года любит».
— А где же он хоть живет, жених ее?
— Мотя сказывала, вторая деревня от городка. А как стали расспрашивать, в какую сторону от городка, так она и сама не знает.
—А ей, может, и нужен был бы, Моте твоей, какой-нибудь человек в хате. А то она одна, как волк. Так и свихнуться можно.
— Да вы ж, верно, помните, года два назад она что-то очень уж заговариваться начала. Сидит, бывало, на стогу своем, что на «рекорд» косила, медуницу выбирает и сбрасывает наземь. «Мотя, что это ты делаешь?» А она: «Ай, вам легко говорить, у вас уже стога обмерили и приняли. А мой же никто не примет, пока я медуницу не выброшу».
— Хватит вам, девки, всех подряд осуждать. Мы же и сами не с одних цветов собраны.
Женщины замолчали. Некоторое время было тихо. Но недолго — кто же это удержится, кто сможет молчать, когда работаешь такою толокой! И потому вскоре вновь заговорили:
— А не слыхали вы, как наш Слиндук ходил к Та-мариной матке Тамарин адрес просить?
— Ну?— послышалось сразу несколько заинтересованных голосов, обрадованных тем, что разговор возобновляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55