— Вилки же есть.
Шибекова покраснела — дочь пристыдила ее при всех: Алена держала в руке надкусанный ломтик колбасы и не знала, что делать — положить его обратно в тарелку, а затем опять взять, подцепив вилкой, или, не обращая внимания, и дальше держать в руках.
Выручил Павлик.
— А так ведь, Дина, вкуснее,— улыбнулся он сестре и сам тоже взял рукой ломтик колбасы и со смаком съел его — Павлик очень любил свою маму.
Шибекова успокоилась, повеселела.
— Ага, вкуснее,— сказала она и с нескрываемой любовью поглядела на сына.— Вы себе ешьте кто чем хочет, вилки есть перед каждым, а кому не хватит — найдем. А мы уже с Павликом — правда, сынок? — руками будем...
— Правда, мама, правда, — подмигнул ей генерал. Дина сидела у стены под фотографиями, которые, будто
иконостас, занимали почти весь простенок меж окон. Люди на них то улыбались, то грустили, то удивленно и испуганно, как и тогда, перед фотоаппаратом, смотрели на хату. В рамках были большие фотографии, на которых веселилась свадьба — с молодой в фате, с молодым, торжественно глядящим на молодую и поправляющим прядь волос, упавшую на лоб; с поющими сватьями: они так и вышли с раскрытыми
ртами. Был и печальный снимок, на котором, казалось, жали только черные тона: и гроб был черный, и угол, где он стоял,— черный,, и заплаканные люди — детишки и взрослые — черные, и даже окно, будто ночью, чернело за гробом. Карточки в рамках были разные: и открытки, и визитки, но более всего — маленькие снимки с белым уголком, сделанные на документы.
Нижние две рамки Дина заслонила своей красивой и высокой, как копна сена, прической — такие прически меня всегда злили в кинотеатре: вертишься-вертишься, а половину экрана все равно не видно. И здесь, как я ни пытался, не .смог увидеть, кто там за Дининой головой да снимках. Из-за ее волос выглядывала лишь голова их тетки Мили, которая живет, кажется, где-то под Куйбышевом и тоже приезжает в Житьково. Но приезжает она обычно уже в сентябре. Тетка Миля не была, замужем, не имела детей, жила весь век одна, она очень не любит шуму и гаму, какой бывает в Житькове летом, и потому старается приезжать сюда, когда все гости уже.поразъедутся. Ее обычно все злило и выводило из себя. Если, случалось, приезжала весной, она злилась на соловьев: «Одурили они мою головоньку» — и шла с палкой в кусты гонять их. А то напускалась и на Кагадея: «Черт! Иди уйми птиц! Растравил их — просто перепонки лопаются!» Кагадей на это только усмехался в усы: «Неужто они тебе, Миля, мешают?» Про сорок и говорить нечего: она не выносила их стрекота и, как только где увидит, запускала в них палкой. Выгоняла из сада и дятла: «Зачем он долбит! Он же во всех яблонях дырок понаделает!» За соловьев и сорок она злилась только на Тимоху, так как Кагадей умел пересвистываться с птицами, и потому в Житькове многие считали: уж если соловьи дружно принимались за песни, значит, завел их Тимоха.
Не любила она и гостей. Если видела, как на пороге умывается кот, тетка Миля ворчала: «Вот черт, расслюнявился — к гостям; а нам твои гости не нужны», брала кота, как говорится, за шкирку и, надавав ему тумаков, выбрасывала не только из хаты, но даже из сеней,— и гостевать, как, впрочем, и жить, она любила одна. Тетка Миля приезжала в Житьково на какой-нибудь месяц, но за это время успевала перессориться чуть ли не со всеми — тот корову не так пасет, этот сено не там косит. Шибека — тот иногда и не выдержит: «Чего ты, баба, во все дырки суешься? Гости себе спокойно, а с этим мы и сами справимся». Тетка
Миля злилась и на Шибеку, ходила несколько дней надувшись, а потом опять начиналось: тот коня не туда пустил, этот воду из криницы не так черпает...
Я разглядывал фотографии над головой Дины и почему-то удивительно ясно представил, как бы она, опытный уже экскурсовод, проводила вот здесь, в отцовской хате, экскурсию. Видел даже, как стоит Дина посреди хаты с указкой в руках, окруженная экскурсантами, которые наклонились к ней и внимательно слушают, стараясь не пропускать ни единого слова.
— Дорогие товарищи, мы с вами находимся в обычной деревенской хате средины, а точнее — семидесятых годов двадцатого столетия. Перед вами своеобразный сельский иконостас — это значит набор различных портретов, отражающих жизнь нашего рода. Но не с далеких столетий, а лишь с того времени, как человечество открыло фотоаппарат и мои родичи получили возможность пользоваться им. Обратите внимание, этот иконостас отличается от других тем, что здесь собраны не святые — скажем, дева Мария с сыном, Илья Пророк или Георгий Победоносец,— а обычные люди, которые всю свою жизнь трудились тяжело и честно. А что собраны здесь далеко не святые, вы можете убедиться, узнав на снимках хитровато-ироническое лицо моего брата Игоря (по прозвищу— Бастяла), которого столько уже ругали, что сделать его святым даже при большом желании никто не сможет. Обратите внимание также на рамки. Вот, скажем, перед вами — видите, самый верхний ряд, от окна первая слева — любопытное произведение неизвестного кустаря, созданное во второй половине сороковых годов нашего столетия, а точнее — после Отечественной войны. Этим тогда занимались многие. Делали их просто: резали стекло, на него зеленой либо синей — в данном случае зеленой — краской наносили по краям широкую волнистую линию, обводили ее красной, подкладывали фольгу из-под шоколада или сигарет и все это заклеивали, аккуратно загибая бумагу по краям. В рамке, видите, стоит, крепко сжимая губы, чтобы не рассмеяться, молодая женщина, легко одетая, с засученными рукавами, босая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55