Высокий песчаный островок, на котором кое-где торчат из песка реденькие пожелтевшие травинки. Зато кучками, как в букетиках, ярко и желто цветет бессмертник. Почти уже сухой, вызревший, он долго еще будет вот так гореть на пригорке.
Дети в этом месте идут за нами, ступают боязливо, внимательно смотрят себе под ноги — одни они не пошли вперед, подождали нас и сейчас норовят попадать в наши следы. Понятно — змеевик! Им столько рассказывали, что сюда из близлежащих и дальних лощин выползают погреться змеи: пригорок неплохо прогревается солнцем, песок хорошо удерживает тепло, так где же еще, если не здесь, погреть им свою холодную змеиную кровь!
За змеевиком песчаное картофельное поле. Когда идешь по нему босиком в жару, горячий песок жжет ступни. Сейчас, в сапогах, даже не чувствуешь, земля холодная или горячая.
— Видал, в этом году бульбу посадили,— заметил Андрей, когда мы напрямик, по бороздам, пересекали поле.— А то в пришлом году жито было. Какое тебе жито на песке вырастет! А они три комбайна сюда прислали. Каких-нибудь полчаса покружили эти комбайны и все сжали. Витька Прутень говорил мне, всего-то полбункера только и намолотили...
Перешли картофельное поле. Отсюда до речки уже рукой подать.
— Видите вон те кусты? — Андрей рукой показал детям, которые путались у него под ногами, и отдал мне бредень.— Вот за ними есть такая тихая заводь, там мы и закинем свои невода.
Но ловить там не пришлось. Еще издали мы заметили, что у заводи уже сидят рыбаки. Андрей долго вглядывался из-под ладони, хотя солнца и не было — оно зашло в это время за тучу,— затем сказал:
— Да это же романтики.
Так Андрей окрестил двух хлопцев, приехавших позавчера на велосипедах в Житьково из самого Ленинграда. Ребята приехали к Кагадеям — Света, когда училась в медицинском училище, поначалу жила у родителей одного из них и потому чуть ли не всю их родню приглашала приезжать в Житьково. Вот романтики и отважились на такую дорогу. Они были очень волосатые (Андрей шутил:
«Как девки — и ушей на видно»), голодные (где там в пути поешь как следует!) и сильно усталые — ехали ведь что-то около четырех суток. Пока Кагадей топил по такому случаю баню, ребята отлучились на почту: каждый день с дороги они давали в Ленинград телеграммы.
Романтики сидели на берегу и пристально следили за поплавками, которые даже не покачивались. Рыбы пока что не было, а возле кустов уже лежал хлеб, стояла мисочка, кастрюлька, блестели две ложки — для ухи.
Мы прошли мимо романтиков, пожелали им хорошещ улова.
— А когда же обратно в Ленинград? — поинтересовался у хлопцев генерал.
— Завтра.
— И опять на велосипедах? — с сомнением посмотрел на них Андрей.
— А как же! — удивились те; Андрей только покачал головой.
— Пойдем вон туда,— когда мы отошли от ребят, показал он своей длинной рукою.— В той заводи сам Кагадей ловил рыбу.
Заводь была не слишком большая. Она уже зацвела: вода стояла зеленая-зеленая от ряски — маленьких и кругленьких, точно из новогодних хлопушек, листочков, но не разноцветных, а только зеленых. Над заводью почти со всех сторон нависали ольховник, лозняк, а вода, где не было ряски, казалась темной и холодной — то ли от зарослей на берегу, то ли от того, что близкая осень уже начисто изменила ее цвет.
Андрей как-то сразу с берега сполз на глубокое — только что был сухой и вот уже стоит в воде чуть ли не по горло. Павел входил в реку осторожно, держась за ветку, низко нависшую над водой, но та неожиданно обломилась, и генерал, скользнув по глинистому берегу тоже чуть не с головой бултыхнулся в какую-то яму.
Я не отваживался так решительно лезть в заводь, шел совсем медленно и, поеживаясь, прислушивался, как поднимается по мне вода. Сначала чувствуешь, как тяжелеют резиновые сапоги, которые только что невозможно было утопить — их прижимало к ногам, сапоги выскальзывали на поверхность,— как журчит, наливаясь в них, вода; но какие они тяжелые с водою, почувствуешь лишь тогда, когда вылезешь на берег. Вода поднимается по ногам, доходит до пояса — еще ничего, а вот когда она холодом подступает
к груди, когда все выше и выше намокает ватник, становится Совсем неприятно, и ты, не желая того, начинаешь дрожать, как от мороза.
Петруси пораскрывали мешочки, ждали рыбы и посмеивались над нами, особенно надо мной — я входил в воду очень уж осторожно.
Андрей и Павел развели широко в стороны крылья бредня и затем, спеша, хлопая по воде, быстро пошли, почти побежали вперед, стараясь захватить бреднем побольше ре-ки, а я стоял за «деда» и только изо всей силы нажимал на палку, чтобы она не отрывалась ото дна. Подняли бредень — ничего, кроме зеленой тины. Вытряхнули тину на воду и сделали еще один заброд. Опять пусто — только черная и скользкая коряга показалась из воды. Мы шли по реке, переходили из заводи в заводь, а рыбы не было.
Наверное в двадцатый или тридцатый заброд в сетке наконец что-то блеснуло, ударило хвостом и затаилось.
— Щука! — не своим голосом на всю реку — над водой голос далеко разошелся — закричал Андрей и поднял бредень: ближе к моей стороне в нем затрепетала рыбина.
— Нет, это не щука,— спокойно возразил ему генерал.
— Как это не щука? — растерялся Андрей.— Что я, щуку не знаю, что ли?
— Нет, не щука, говорю,— не соглашался генерал.— Это всего только щуренок.
Рыбина билась хвостом о сетку, бросалась, как шальная, в стороны — там, где сетка провисала до самой воды.
— Все равно хватай ее, Юра, скорей! А то уйдет!
Я схватил щуренка — скользкого, холодного, гибкого,— но тот так извернулся в моей руке, что я не удержал его, и он тут же шлепнулся обратно в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55