За кустами кто-то разговаривал — тихо, приглушенно, ласково. Другого голоса не было слышно — казалось, человек разговаривает сам с собой. Слов тоже нельзя было разобрать — они сливались в сплошное голубиное воркование, и, только когда мы подошли ближе, услышали:
— Краля, Краля, нагни головку, ешь травку... И не ищи коровок. Коровки тебя забодают. А я мушек от тебя отгоню...
Вышли из кустов и увидели на поляне Сахвеину Аксюту: она стояла над коровой, а та, должно быть, наевшись уже, подняла голову, отвернулась от хозяйки и смотрела в сторону.
— Опять, видно, Аксюту под Пилипенков хутор корова ведет. Не боится Сахвеишка, что опять заблудится,— и Андрей взял у меня бредень.
— Нет, теперь она уже не заблудится. Эту дорогу Аксюта, наверное, и с закрытыми глазами найдет.— Павел остановился и пропустил Андрея с бреднем вперед.
Чтобы не давать кругаля и поскорее выйти на мамоновскую дорогу, мы пошли тропинкой через бор. Ветви цеплялись за бредень, который нес Андрей на плече, под ногами трещали сучки, а вдоль тропинки то там, то тут в редкой траве крупными яркими гроздьями на широких и длинных листьях клонились к земле ягоды ландышей — там, где весной были цветы, сейчас тяжело свисали крупные и красные бусы.
В бору все еще горбятся опавшие и заросшие травой землянки — тут недалеко Мамоны, где был тот бой. Тут вообще, куда ни пойдешь, всюду встречаешь землянки: идешь по грибы — землянки, по ягоды — землянки, по воду — землянки, на рыбалку — тоже землянки.
Тропа бежит вдоль траншей, и ты невольно замечаешь то гриб, который забавно вылез из-под стены землянки, то целую охапку желтых листьев, которые легкий лесной ветер сгреб в уголок, то кусок давно присыпанного землей железа — то ли осколок, то ли остаток разорванной каски... Идешь, и тебе как-то жутко становится: может быть, вот здесь сидели те, для кого тот день или та ночь были последними в жизни, а те, что остались в живых, даже во сне, а возможно, и наяву будут до самой смерти помнить и вот этот бор, и вот эти землянки, и затянутый дымкой небосклон, что уже просвечивает сквозь деревья — туда через час или через пять минут идти им в атаку... И еще больше не верится, что половина наших людей родилась уже после сорок пятого и совсем не знает, что такое война...
Дети вертятся вокруг генерала, забегают ему наперед, путаются под ногами, мешают идти и, перебивая один другого, говорят:
— Дядька Павел, дядька Павел!
Погоди, о чем это они? Ах, да, рассказывают, как впервые прокатились верхом на коне. На коне, а не на машине. Ты бы, конечно, в своем детстве рассказывал о машине.
— Дядька Павел, дядька Павел, а Кагадей посадил нас вдвоем на коня. И поводья в руки дал,— говорит Тот.
— Дядька Павел, а мы его в Житьково поворачиваем, а он в Курдульки идет,— смеется и Этот — мой Петрусь.
— А мы, знаете, не за тот повод тянули.
— Думали, что если левый потянем, то правый ослабнет и конь вправо пойдет — в Житьково,— мальчишки хохочут. Вместе с ними смеется и дядька Павел.
— А потом коню надоело кружиться, он остановился, фыркнул, нагнул голову к траве...
— И повод у меня из рук вырвал.
— Мы сидим на коне без управления и не знаем, что делать.
— Конь же из Мартининок. Кагадей говорил, как-то он распрягся и без телеги в Мартининки со всей сбруей на себе убежал.
—Нам страшно — он же без управления.
— Тогда я соскочил на землю...
— Соскочил! Ты по ноге сполз!
— А ты и сползти побоялся: сидел на коне и не дышал. А я взял повод в руки — куда ни тяну, конь не идет.
— Ра, а помнишь, как потом ты разбежишься с поводом да как дернешь с разбегу коня, а он только голову вскинет и стоит на месте.
— А ты сидишь на нем, за гриву уцепился и кричишь: «Ра, не разгоняй коня на всю скорость, а то я упаду!»
Мальчишки хохочут.
— Дядька Павел, дядька Павел,— вновь начинает Этот,— рассказать вам, как я двух воронят поймал?
— Ну, расскажи, расскажи,— усмехается генерал и пропускает его вперед.
Петрусь идет, мешая Павлу, и, то и дело оборачиваясь к нему, рассказывает:
— Около нашей изгороди, у самого Моха, вижу, вороны что-то летают. Прибежал, а они меня дальше в Мох увести хотят. Я — обратно. Рядом с изгородью увидел двух воронят. Клювы у них длинные-длинные. Крыльями себе идти помогают. Я двух и поймал. Один уцепился клювом за мой палец и обрадовался, кричит: «Мама, я поймал его!» Он думает, что меня поймал. А старые вороны надо мной летают, кружат, кричат. И малые им отзываются. Когда пришел домой, бабуля спросила: «Чего это там вороны так громко галдели? Может, и ты уже, как Кагадей, научился дразнить их?»
— Да они же могли тебя заклевать.
— Не заклевали. Я потом дальше в Мох отнес воронят. А тот самый вороненок — видно, задиристый — опять меня за палец схватил и кричит: «Тата, лети сюда, я держу его!»
Мальчишки смеются — весело и беззаботно, как могут смеяться только дети.
Боже мой, как все же здесь, между политых солдатской кровью землянок, траншей, ходов сообщения, радостно слышать этот светлый детский смех, который, кажется, так и множится, перекликается в пугливых вершинах осинника!...
Отсюда до реки — рукой подать. Вон она видна за кустами — ровная, прямая: реку когда-то выпрямляли мелиораторы, и потому она не делает теперь тех излучин, которыми славилась прежде: иногда даже, обежав, окружив большую часть луга, она возвращалась почти на то же самое место.
Речка пересохла — лето было жаркое, дождей мало, и потому воды в ней не хватило до осени.
Мы шли по сухому дну, под ногами — только пыль летела в стороны — трещали засохшие водоросли, речная трава:
слипшись в речном иле, они затянули не только самое дно, но и коряги, камни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55