так и хочется наклониться и поднять их.
Мы с Андреем поочередно несем бредень, а Павел — свою топтуху. Дети бегут впереди.
Тропинка вильнула влево.
— День добрый, пятиюродный дяденька,— слышится вдруг голос Этого.
— Здорово, мальцы,— тотчас отвечает ему мужчина. Хотя из-за кустов не видно, с кем разговаривают ребята,мы знаем, что это Козлятник,— дети как-то услыхали, что он доводится им дальней родней, и при встрече теперь не преминут напомнить ему об этом родстве.
Козлятник уже здоровался с хлопцами за руку, разговаривал с ними, спрашивал, куда они идут, а как только увидел нас с топтухой и бреднем — сразу же шмыгнул в кусты и там затаился: будто его и не было. Только козы, которые, не обращая внимания на нас, паслись неподалеку, напоминали о том, что он, видно не успев еще погасить улыбку, засветившуюся при встрече с хлопцами, притих теперь в кустах и сквозь ветви наблюдает за нами.
— Степан, иди закурим! — позвал его Павел, но кусты не шевельнулись.
— Чудак человек,— подождав, сказал генерал, и мы,сгоняя с тропинки коз, которые, с неохотой мекая, уступали нам дорогу, пошли к Дубовке — как раз на то место, где, по словам Андрея, прежде было столько рыбы, что ловили ее руками.
— Ты ж помнишь, Павел, как после войны Кагадей отсюда мешками рыбу таскал? — взяв у меня бредень и взвалив его на плечо, спрашивал у генерала Андрей.
— А как же, помню — Тимоха тогда столько рыбы вылавливал, что Волька в Хвошно продавать носила.
— Она сама говорила: там даже очередь выстраивалась, причем просили, чтоб не больше килограмма давала в одни руки — как нынче в очереди за апельсинами, которые кончаются.
— Тимоха, помню, тогда усмехался в усы: «Оно, Павел, все Хвошно не накормишь, как бы я ни хотел»,— отводя одной рукой ветку перед собой, вспоминал Павел.
— А Михалка, не знаю, то ли в шутку, то ли всерьез, помнишь, что про своего зятя говорил? «У них с Волькой полная кофта денег. Рукава завязали, ворот тоже, как хохол в мешке, собрали и завязкой затянули, катают этот мешок ногами по печи — каждый от себя — чтоб не мешал».
— Так это же Ручаль тогда выдумал...
А я слышал от матери: «У них денег целая кофта, а мы тогда так обнищали — без соли даже сидели. Дети поедят несоленой картошки, а потом их так рвет, так рвет, что смотреть страшно. Тогда Лешка, старший сынок, тот, что на мине подорвался, помню, сделал корытце, аккуратненькое такое, красивенькое. Я его на базар в Азе-ричино понесла. Простояла целый день — никто не купил. А я его за какую-то чарку соли отдала бы. И теперь это корытце есть — вон в нем яйца лежат...»
— Какой тебе Ручаль? — после долгого молчания возразил генералу Андрей.— Твой Ручаль сам хапуга был — ого! Верно я говорю? Помнишь, как мы его напугали...
Андрей приостановился, подождал, пока я догоню его, и, надеясь, что Павел все это и без него помнит еще, рассказывал мне:
— Мы тогда, голодные дети, раззадоренные рыбацкими успехами Кагадея, решили сами наловить рыбы. Перегородили на ночь реку, верши поставили. И в первое утро столько рыбы натаскали — она из Азеричинского озера как раз на нерест в нашу Дубовку гужом шла. Поделили на всех — помногу вышло. И Ручалеву Вадику столько же, как и
всем, дали, хотя он и не ставил вершу. Как принес Вадик рыбу домой, Ручаль загорелся и чуть не бегом на реку — дети, и то, вишь, сколько наловили, а разве он не сможет? А тут, как назло, наши верши полны, а его — ну будто кто заколдовал — пустые. От силы, может, каких-нибудь рыбины две плещутся в них. Что он только ни делал, что ни придумывал — и реку бывало за несколько метров до наших котцов перегородит, и вершу свою впереди наших поставит,— а все равно: у нас — полно, а у него — только горсточка мелюзги. Полакомились мы немного рыбой, а потом как-то приходим — пусто.
Андрей зацепился за толстый сук, что лежал на самой тропе, и чуть не упал — сук был крученый и так держался за сапог, что пришлось долго трясти ногой, пока он не сорвался...
— Приходим назавтра — нет рыбы, послезавтра — опять нет. Тогда мы и догадались: кто-то ночью верши проверяет. Верно я говорю? Ну, решили подстеречь. Сделали шалашик, почистили обрез, что у нас с войны был припрятан. Нашли какую-то рогатину, в землю воткнули, ствол на нее положили, навели на берег — туда, где верши. Сидим, ждем. Дождик начался — моросящий такой, с шепотком. Он по листве шелестит, а нам все чудится — кто-то идет. Наконец действительно оттуда, из-под Вархов, показался человек. Он тяжело дышал, шел быстро — залубеневший от дождя плащ хлопал полами, под сапогами гулко в ночной тишине чавкала земля. Вот подошел к берегу, остановился, осмотрелся и, развертывая мешок, стал спускаться к реке. Вот тут мы и выстрелили. Трассирующая пуля пролетела почти над самой его головой. Вор от страху упал в кусты — было даже слышно, как они трещат, ломаясь под ним,— а потом берегом, берегом, сначала ползком, на карачках, затем приподнявшись, но не в полный рост, побежал туда, откуда пришел. Пока мы перезаряжали свою «мортиру», его и след простыл. Верно я говорю?
Некоторое время шли молча. Потом Андрей обернулся к Павлу:
— Тимоха божится, что приходил тогда за нашей рыбой Ручаль. Да и сам я помню, уж больно знакомо шуршал и хлопал плащ вора — точь-в-точь Ручалев, когда тот по дождю зачем-нибудь в Житьково приходил. А тогда же, помнишь, с нами его сын был. Все суетился и, ничего не подозревая, наводил получше — чтоб попасть...
Генерал ничего ему не ответил — он, видимо, так далеко ушел в свои воспоминания, в те послевоенные годы, что даже не слышал, о чем говорил Андрей.
Вышли на змеевик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55