И, словно пытаясь понять, где же мы в ней спим, где сидим, если дождь, где обедаем, начал придирчиво изучать нашу хату: долго смотрел в окно, затем взгляд его зацепился за выведенную мелом надпись «Здесь живут Петруси» — он, казалось, читал ее, разбирая по буковке, потом осматривал подгнившие углы, бревна, обсаду. Мать не мешала ему, и, лишь когда дед взглянул на нее, она то ли ответила на его вопрос, то ли сама спросила:
— Какую ты, Лерка, поставил мне хату, в такой и живу... Я догадался: это тот Лерка, который рубил матери эту
хату — вместе с варховским Денисом.
После того как бомба — я сижу как раз около воронки от нее — упала под самыми окнами и выломала напрочь целую стену, солдаты разобрали хату на землянки. И когда после войны житьковцы, обживаясь, начали ставить себе кто какие мог времянки — надо же было где-то жить! — им приходилось доставать бревна, закопанные в землю.
— А помнишь, Надежа,— усмехнулся дед Лерка,— как нам Цыган не давал твою хату ставить? Придет, сядет при людях на бревно и не дает его на сруб положить. За топор хватается, бревно на свое хатище один пробует тянуть...
Перестали суетиться и дети — сели ближе к взрослым, приготовились внимательно слушать.
— Помню. Так ведь и его хату тогда разобрали,— словно теперь уже за давностью лет оправдывая Цыгана, говорила мать.— Он же свои бревна узнавал.
— А кто их там, в землянках, разберет, чьи они до войны были? — погасил улыбку дед Лерка.— А он, помнишь, мигом узнавал. «Во, смотри вот сюда,— показывает, бывало.— Вот этот крюк видишь? Так я на него уздечку вешал. А вот тут полочка была, видишь, еще косячок не оторвался... А это вот бревно около печи лежало...»
— Цыган куда-то съехал тогда,— сказала мать.— Не смог наново построиться. И никто потом в Житькове его не видел...
Крюк, на который когда-то Цыган вешал уздечку, очутился в нашей хате не внутри, а снаружи. Еще и теперь торчал он возле окна. Как раз на этом бревне хлопцы написали «Здесь живут Петруси», и крюк высовывался теперь из середины слова «живут», разбивая его на два слога: «жи» и «вут»,— мальчишкам пришлось обходить препятствие.
Оказывается, и то бревно, с которого я однажды, разыскивая гвоздь, сбил косячок и которое все считали Груздо-вым, было также из Цыгановой хаты.
Я смотрел на нашу маленькую хату, перебирал взглядом венцы и видел, из каких разных бревен она собрана — из коротеньких и длинных, из тонких и толстых, из круглых и распиленных,— и мне подумалось, что если бы вот сейчас собрались в деревне все довоенные житьковцы и захотели забрать каждый свое бревно, то наша хата совсем исчезла бы: тут были и Цыгановы, и Груздовы, и Дорохвеевы, и Алельковы, и Шибековы — даже Кагадей и тот как-то совсем недавно узнал бревно из-под окна своей старой довоенной хаты.
Рядом с нашей маленькой и тесной хаткой все еще нетронутый стоит широкий, просторный фундамент старого хатища. Под одним из бывших окон, как и тогда, густо растет шиповник; под другим — в высокое дерево вымахал маленький тополек, который прутиком посадил отец; посреди хатища взошла и разветвилась слива-самосейка — с крупными темно-синими и кисло-сладкими плодами; а большие валуны, что когда-то лежали по углам, все еще терпеливо ждут, когда же наконец на них положат первый смолистый, пахучий и светлый венец новой хаты...
Свою хатку мать ставила на время: поживем каких-нибудь года три, а потом на старом месте поставим новую, думала она. И вот прошло уже не три, а все тридцать лет, но эта времянка все еще стоит себе, как и стояла до сих пор, и дает летом приют такой большой семье. Сначала страшно было даже думать о новой хате — тогда ведь и есть-то нечего было. Потом появился хлеб, но стали разъезжаться дети. Так и осталась мать одна в этой тесной хате, которая, сколько мы ни поднимаем ее, все равно оседает и оседает в землю.
— Зачем я, дура, берегла этот фундамент? Для кого?
Хотя бы ты, Лерка, подсказал мне тогда: «Ставь, баба, свою новую хату на старый фундамент». А то вот видишь, сохранить-то сохранила, а хаты новой так и не нажила.
— Что это ты говоришь, Надежа? А вспомни, как ты к старому фундаменту и не подпускала даже. Помнишь, как я там взял было камень, а ты коршуном на меня как налетела: «Не трогай, ирод. А я что, года через два по полю камни собирать поеду?»
Мать как-то горько усмехнулась:
— Все думала, что нам этой хаты мало будет. А надо было сразу ставить на старый фундамент. Ничего, что широковат,— немного подкатили бы камни, да и все.
Мать замолчала, молчал и дед Лерка. Стало очень тихо — лишь слышно было ровное дыхание Андрея: он, вероятно, спал.
За Цытнячихиной хатой на холостом ходу глухо работал трактор, а с трактористом, сидя в телеге и размахивая руками, тихо разговаривал Гордей — тот, кто не знает бригадира, мог бы подумать, что он просто так, ничего не говоря, покачивается в телеге.
— Есть ли у тебя, Надежа, холодное молоко? — неожиданно спросил дед Лерка.— Пить что-то захотелось.
— Есть, есть,— ответила мать и попросила ребят: — Петруси, принесите деду молока.
Хлопцы убежали и вскоре вернулись с большой белой чашкой молока. Дед выпил его, но чашку не поставил на землю — вертел ее в руках.
— Вот видишь,— опять заговорила мать,— начала вспоминать и забыла даже спросить, как ты хоть живешь.
— Как живу? Помаленьку,— сперва нехотя ответил дед Лерка, а потом разговорился.— Мне ж, Надежа, восемьдесят семь годков. Вот поживи с мое, а потом и скажешь, как такие старики живут. Я ж еще в первую империалистическую войну воевал, а на эту уже не взяли. Как живу? Ганна моя четыре зимы как померла, а мы же с ней, дай-тку, пятьдесят восемь лет прожили вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55