Такой вот, Геник, лейтенант, как ты. Только уже старший. А по-моему, так будь ты хоть лейтенантом, хоть пастухом, но человеком быть не забывай. Верно я говорю? А то нос задерет, идет, как все равно по красной дорожке, что для космонавтов стелют. А она мне — Латушка, Латушка! Собирал, собирал деньги на машину, а как только купил — в первый же день на самой широкой улице какой-то «Волге» в багажник ткнулся. Привезли машину его во двор на прицепе. Стоят около нее оба, плачут. Вот тебе и Латушка... А как на мой разум, так, прежде чем машину покупать, научись на ней ездить. Верно я говорю?.. И она такая же. Только и знает: «Я красивая, я гордая...» Сделает прическу и пошла.
— Дядя Андрей, а что тут плохого, если прическу красивую женщина сделает? — не удержалась Дина.
— И правда, — поддержала ее Мотя.— Я тоже куплю себе ленту и вот так, как Дина, свои волосы держать буду.
— Оно, Дина, прическа тут ни при чем,— ответил Андрей.— Главное, чтоб под прической кое-что было. А то прическу свою она целый день готова строить, а вот детям чего-нибудь горячего приготовить, так у нее времени не хватает. Верно я говорю? — и Андрей опять повернулся к Генику, показывая тем самым, что дискуссия с Диной окончена.
Мать разговаривала с Цытнячихой. Вскоре после войны они работали вместе на ферме — ферма была совсем рядом с Цытнячихиным двором — и сейчас, раскрасневшись от беседы, вспоминали:
— А помнишь, как мы за коровами глядели, как по очереди в коровнике ночевали? — спрашивала Цытнячиха.— А там же ни лампы, ни фонаря хоть какого-нибудь завалящего. Темно, жутко.
— Айё, не говори ты,— отозвалась мать.— Я помню, лежу на соломе, а самой страшно-страшно. А тут еще бык заревел. Да так:'же громко, так испуганно, аж захлебывает-
ся,— на человека он так не ревет. Я тогда от ворот, от ворот поползла по проходу, прижалась к коровам и лежу ни жива ни мертва — пошевелиться боюсь. Волки тогда так уж было осмелели. У меня самой вон под стену подкопались и поросенка вытащили. Лежу, значит, я и дрожу. А тут, слышу, телега захлехотала. А тогда ж взяли было в моду молоко по ночам возить, потому что вечернее до утра прокисало. Слышу, телега к коровнику подъезжает. У меня от сердца и отлегло: это же Ручаль за молоком едет. Пока он погрузился, пока поговорили, вижу, уже и заря занимается...
— Крал тогда Ручаль, ой как крал.
— А кто тогда, Александрина, скажи, не крал? Жить же как-то надо было. Я вон и сама, помню, оскоромилась. Мы тогда веяли льняное семя. А к вечеру остались только втроем: я, бригадирша и кладовщица. Насыпали они мне полный, еле поднять, мешок семени, на плечи положили. Неси, говорят, Надежа, а вечером мы придем, поделим. Легко ли сказать — неси. Я несу, а ноги мои подламываются: не дай бог, кто встретится. Это же тюрьма! Только я отошла от амбара, на дорогу вышла, а тут мешок — тресь! — и порвался. И льносемя, слышу, по ногам потекло. Айё, что делать? Я мешок сбросила и кричу: «Девки, идите сюда!» Пришли они, мешок немного завязали, семя подобрали, опять мне на спину взвалили, а сами фонарь вынесли и долго дорогу заметали, чтоб семени не видно было. Я несу, оглядываюсь, а фонарь все на дороге мигает. А потом поздно вечером пришли они ко мне, мы тот мешок поровну и поделили... А что ж сделаешь? Надо же было детей вот этих как-то кормить.
— А мы, бывало, с Михалкой везем сеять ячмень,— добавил Андрей,— так он со своего воза сбросит мешок, а потом — и с моего. «А то, говорит, если с одного воза два сбросить,— заметно будет...»
За Цытнячихиной спиной, на подоконнике, вытянувшись и не шевелясь, тихо лежала, как будто спала, белая, с черным пятном на боку, кошка. Такой же белый и с таким же пятном котенок зарывался своей забавной мордочкой в ее живот и тянул молоко, лишь время от времени причмокивая — ци-ци-ци...
На улице заурчал мотоцикл, и под самым окном — даже запахло дымом и бензином — проехал человек, руливший одной рукой: второй он держал над головой целлофановую накидку от дождя.
— Мотя, ей же богу, это ваш Алисей поехал,— глянув в окно, сказала Шибекова.
Мотя, сидевшая спиной к стене, повернулась, выглянула на улицу и, ничего не увидев, высунулась в палисадник чуть ли не по пояс.
— Ага, это Алисей,— узнала она и стала выбираться из-за стола.— Пойду, а то у него там что-то беленькое мелькнуло: может, пйсемко?
— Какое тебе писемко? — усмехнулся Кагадей.— Это ж у него бидончик на руле висел. Алисей за сметаной приехал.
— Только там не задерживайся, приходи назад быстренько и Алисея зови,— попросила Шибекова.
А когда Прутниха, громко- стукнув дверью, пробежа ла мимо окон к своей хате, Тимоха усмехнулся еще шире -даже щербину показал — и разгладйл-свои усы:
— И выдумает же эта Мотя — пйсемко ей беленькое под дождем в руках кто-то повезет.
— А хоть бы уж Алисей и привез что-нибудь Моте,—отозвалась Цытнячиха,— Хоть бы и писемко какое. Брат всё-таки. А то знай только от нее все тянет. У:самого вон небось пузо, а Мотя — будто вся истаяла.
Женщины дружно поддержали ее:
— Ага, не ленится из Азеричина чуть ли не каждый день за молоком ездить. Хоть тебе дождь, хоть тебе град. Он же у Моти все подбирает: и сметанку, и маслице, и яйцо какое заведется, даже сывороткой и то не брезгует. -А эта, глупая, все отдает: «Алисейка, а -завтра приедешь ли?..» — Твой Алисейка в Азеричине так замуровался - как пан когда-то. Двор зацементировал, дорожки тоже,чтоб Зойка и ног не замочила. Колодцев, бань понастроил... Гряды из труб поливает.
- А я-то думал тогда, после войны,—поддержал женщин Кагадей,— почему это Пуйнов; как только председателем- стал, сразу Витьку Прутня бригадиром сделал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55