Получив повестку из военкомата, он забрал Гальку, которая тогда уже ходила с надеждою, и привез в Груко-во к матери, жившей одиноко в такой же старенькой, как и сама она, хате. Как-никак, думал он, в Грукове жене будет спокойнее, чем в городе. Никто ведь не знает, как оно там сложилось бы — Галька молода и красива, почти девчонка еще, а шкодливые, разбалованные мужчины, понятное дело, станут навязываться, приставать. И кто его знает, сможет ли она, неопытная, устоять? Да и ему там, в солдатах, только думалось бы лишнее. А здесь ведь мать. Придет время родить — она, хотя и старенькая уже, все-таки в чем-то поможет, подскажет.
Словом, привез Миша Гальку к матери, а сам пошел служить на флот.
Тут, в Грукове, Галька счастливо родила дочку, которую, посоветовавшись со свекровью, назвала Светланой, и два года жила тихо, незаметно — носила почту и терпеливо
ждала своего Мишу с флота. На третьем году неожиданно стали говорить, что Галька вдруг подалась в Карелию, на лесоразработки,— съехала вместе с Хоком, шофером из Ды-дулей, у которого, как шутили женщины, рот ни на минуту не закрывался — такой человек был легкий на язык. Галька съехала, оставив на руках старой Мишиной матери маленькую свою Светланку.
И тогда люди начали вспоминать (прежде до этого никому и дела не было), что одни видели, как Галька, веселая, ехала в кабине с Хоком; другие — как в леске, на полпути между Азеричином и Груковом, стояла с распахнутыми дверцами Хокова машина, а возле нее никого не было видно; третьи — как Хок и Галька, вообще-то весьма осторожные в своих отношениях, последнее время как-то очень уж нежно здоровались друг с другом — так обычно здороваются, когда есть между людьми какая-то тайна, о которой не должен никто и догадываться.
Словом, они съехали в карельские леса, а подводник Миша, вернувшись с флотской службы и не застав жену дома (он, разумеется, знал об этом и до возвращения — хотя мать и неграмотная, но письмо написали соседи,— знал, да все как-то не верилось, все думалось: а может, и неправда?), поехал вслед за ними. И вскоре привез Гальку обратно,— видно, ему все же удалось уговорить жену вернуться к дочери. Правда, вернулась Галька не одна — теперь она уже была с Хоковой надеждой.
Благополучно, как и первый раз, она родила еще одну девочку — такую же хорошенькую и светлолицую, как сама. Однако, немного пожив с женой, теперь уже исчез из Грукова сам Миша. Он не появляется здесь и поныне — одни говорят: хлопец подался куда-то на Север, другие — будто живет он где-то у своей тетки, но толком никто не знает, куда пропал человек.
Галька снова, как и прежде, взялась носить почту.
Помню, про нее рассказывала мне Цытнячиха:
— А ей тут один вдовец, пьяница такой, подвернулся, начал под нее клинья подбивать, а сам ведь старик стариком, Гальке той разве что в отцы годится. А она, чудачка, не прогнала его, а так, не расписавшись, и живет. Человек этот коров в Грукове пас. Может, ты и видел его — он на сжатое скот пригонял. Так вот этот пастух свою хату бросил, окна-двери досками заколотил и к Гальке перешел — к тому времени старая Евланья, Мишина мать, померла. Вот тут Галька и третью дочку нашла. Да красивенькая
какая, ты бы только посмотрел на нее. Бывало, в магазин придем, а она в колясочке, спокойненькая такая, лежит — ну кукла тебе, и все: так, кажется, и взял бы ее себе. А сам же он, пастух этот, черный такой, черный — ей-богу, встретишь где-нибудь в лесу — напугаешься и с испуга побежишь к Ручалихе воды просить. А он Гальку еще и бьет, говорили...
— Айё! Куда же она опять сбежала? — Мать встала, взяла чугунок с картошкой, постояла, держа его в руках,— ждала, что ответит Тимоха.
Но тот не спешил. Помолчал, сказал:
— А она, Надежа, человек вольный — куда захотела, туда и подалась: за твою-то пенсию куда хочешь билет дадут.
— А почему это за мою?
— А потому, Надежа, что она ваши пенсии положила в карман или за пазуху — и я вас не знаю, и вы меня — тоже. Будьте здоровы, ищите в поле ветра.
Мать от неожиданности даже рот открыла:
— Айё, что ты говоришь?! А я-то смотрю, деньги давно бы пора принести, а она все не несет.
— Ты ждешь, а твои, значит, денежки, может, где в Карелии или еще в какой-нибудь Варелии.
— И чего только этой Гальке не хватает? — будто сама себя спросила мать и пошла растапливать железную печурку, что стояла среди травы.
— Ты вот, Надежа, спрашиваешь, чего не хватает Гальке,— вслед ей говорил Тимоха.— А глянь-ка, чего нашей медичке, Тамаре, не хватало? В этой любви, брат, толком не разберешься. Смотришь иногда со стороны, и кажется — ну никакого же смысла здесь нет.
Но, увидев, что мать копается возле печурки и не очень-то слушает его, досказал, что было известно ему, для нас:
— Вы только посмотрите, жила она со своим Ладиком хорошо. Всего хватало. И сама уж такая кроткая была. Да и Слиндук, полюбовник ее, тоже такой пентюх, такой теленок!.. А вот на тебе — как-то сговорились: сбегала еще раз замуж.
История эта была давно, года три назад, была как раз при мне, летом. Бригадир плотников Слиндук уехал тогда с медичкой Тамарой куда-то за Минск — к замужней Тама-риной сестре: им надо было где-то приютиться хотя бы на время, прежде чем начинать новую жизнь. Сестра знала
Тамариного Ладика и встретила их настороженно, с недоверием, но все-таки посадила за стол.
Маленькая Нинка, Тамарина дочь, которую они взяли с собой, как увидела, что дядька, ехавший вместе с ними в поезде и игравший с нею, остается на ночь, подняла такой крик, что пришлось ее успокаивать всем вместе. Она плакала и сквозь слезы говорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55