А вот в Груково мы с Волькой ходим попеременно: почтальонку поджидаем у магазина.
Почтальонка появлялась в нашем Житькове, считай, один раз в месяц— когда старикам была пенсия. А в обычные дни она приносила почту в Груково, садилась там около магазина и ждала, кто придет за хлебом или солью. Появлялся кто-нибудь из Вархов — отдавала ему всю варховскую почту, случался кто из Веселевок — он забирал письма и газеты в свою деревню. Никто на это не обижался, никто не упрекал почтальонку — когда дело не горит, волноваться не стоит: все равно ведь принесут газету или письмо.
Спокойно смотрел на безобидную леность почтальонки и Кагадей. Он и сам по целым дням просиживал в кустах — драл там лозовое лыко, рубил для колхоза дрова, косил сено себе и на «рекорд» — так почему-то называют тут твердое задание, по которому должны косить сено даже пенсионеры и пенсионерки,— пересвистывался с птицами: те охотно отвечали на его свист, а иногда ему удавалось так втянуть их в совместную песню, что и сам Кагадей шел уже куда-нибудь в другое место, а птицы долго еще не могли уняться — все продолжали петь. Тимоха еще до восхода солнца исчезал со двора — хорошо, что кусты подходили почти вплотную к его сеням; ему легко было, выйдя во двор, незаметно нырнуть в них: лишь на том месте, куда он нырнет, некоторое время покачаются ветви, а потом все утихнет, успокоится. Возвращался Кагадей так же незаметно. Только что не было его в хате, не видно было, чтобы он спешил откуда-нибудь домой, а посмотришь через минуту в окно — Кагадей, будто и не ходил никуда, уже сидит за столом, под лампочкой, и, склонив голову набок, чтобы тень не падала на крынку, наливает в кружку молоко или, поужинав, отодвинулся от стола, приладил отломанную дужку к очкам, нацепил их и читает газету.
Днем обычно Кагадея редко кто видел. Его непоседливой Вольке это не нравилось и, когда ей надоедало жаловаться на своего хозяина житьковским женщинам, она искала сочувствия среди веселевских, груковских, а то и млы-наровских.
— А-ай! Да это же только счет, что у меня мужик есть. Я же его, дорогие мои, и не вижу. Все сама — и за скотиной присмотри, и огород приведи в порядок, и в колхоз сбегай.
А Шибекова Алена, спеша как-то утречком через ручей на автобус, говорят, носом к носу столкнулась с Кагадеем — как раз в это время он вышел с топором и косой из сеней и хотел уже незаметно нырнуть в кусты.
— Здоров, Тимоха! — остановила его Алена и, как будто ни о чем не догадываясь, поинтересовалась: — Куда это ты в такую рань собрался?
— А тебе какое дело? — не ответив на приветствие, рассердился Кагадей: в Аленином вопросе он уловил насмешку и уже хотел было обойти Шибекову, но та преградила ему дорогу:
— Тимоха ты Тимоха, и что ты в эти кусты зашиваешься? Так вот и сгниешь в этом ольшанике. Скоро же и помирать. Так вышел бы ты из кустов, да на солнце хоть посмотрел, да обсох бы, просушился. А то ты весь заплесневел, как старый гриб.
Говорят, после этого Тимоха долго сердился на Шибекову, но из кустов все равно не вылезал. А теперь вот уже который день Кагадей и не вспоминает про свои кусты и ежедневно попеременно с Вольной (он — до обеда, она — после, или наоборот) ходит в Груково встречать почтальонку.
Сядет там Тимоха на лавку возле магазина, курит, ждет. Дождавшись почтальонку, но не дождавшись письма от Светы, вновь не спеша идет домой — через бор, через карьер, где «Сельхозтехника» давно уже берет песок, через речку Дубовку около Веселевок, над которой кто-то из веселевцев положил две довольно толстые ольхи, скрепив их у комля скобой.
Сегодня от Светы опять, видно, не было письма. Тимоха топтался возле нас, хлопал свернутыми газетами по сапогу — никак не мог решить, присесть ему и посидеть с нами или все же идти домой.
— А чего это ты, Тимоха, так боишься за свою Свету? — спросила мать, бросив в чугунок очищенную картофелину —• та только булькнула.— Что, ты думаешь, там, за Уралом, и людей уже нет?
— Оно-то, Надежа, и за Уралом люди живут,— хмыкнув, усмехнулся в свои рыжие усы Кагадей — они, эти усы, всегда сбивали с толку всех, кто видел его впервые: сам Тимоха темен, волосы черные как вороново крыло, а усы рыжие, ржавые — казалось даже, будто кто-то в шутку подоткнул их, чужие, Кагадею под нос.— Оно по мне, так...— маялся Тимоха.— Я же знаю, что ее и там не обидят. Ну, поехала... Ну, работу там получит... Осмотрится, обживется, тогда и напишет... Да вон хлопец... Ни дома, как говорят, ни в гостях.
И действительно, мы уже привыкли часто видеть Раника в Житькове, и никто не удивлялся, что он бывает здесь чуть ли не ежедневно: хлопец стал вроде бы своим, житьковским.
И теперь, без Светы, приехав к Кагадею, он нередко оставался ночевать, а то и задерживался на несколько дней. Тимоха тогда не лез в свои кусты, и они с зятем косили сено, либо поправляли изгородь, либо находили себе еще какую-нибудь работу по двору.
Вот и позавчера Раник пригнал из Грукова коня, и они с тестем весь день стоговали сено, накошенное Тимохой в кустах. Я возвращался как раз из леса и видел, с какой радостью работал Кагадеев зять. Долговязый и сильный, он подхватывал на вилах большой ворох сена — целую копну, легко, почти не задевая за ольховник, выносил к стогу и, совсем не напрягаясь, метал наверх.
Тимоху чуть не с головой заваливала эта копна, он выбирался из-под нее, обминал сено и, довольный, слегка журил зятя:
— Что ты, Толя, делаешь? Ты хоть немного поменьше подавай...
А Раник, радостный, смеялся на всю поляну, встряхивал рыжим, почти огненным, как у тестя усы, чубом (потому кое-кто и подшучивал: мол, Тимоха носит усы из зятевых волос), стряхивал с головы сенную труху и опять, высоко поднимая ноги, обутые в большие, подвязанные белыми тесемками бахилы, шел за очередной копной — обувь была не по ноге, просторная, и далеко было слышно, как она хлопает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55