мы, студенты-пятикурсники, уже были вроде гостей в университете и потому, не боясь даже декана, вели себя вольнее.
Вдруг Вера отстранила меня от себя:
— Кто-то идет.
Я глянул в окно. И в самом деле, по улице, ближе к нашей хате, прошла женщина с новым чугунком в руках.
— Это Волька Кагадеева,— объяснила Вера.
— Как ты узнала, что кто-то идет? В окно ведь не смотрела.
— А гуси, слыхал, загагакали? Они так гагакают на человека.
После этого мы обнимались, уже не боясь,— знали, что гуси, спокойно пощипывавшие траву под окном, предупредят, если кто-нибудь будет идти.
Вспомнив о том, давнем, я усмехнулся...
— Ого,— послышалось из кустов.— А я во, Юра, гляжу и думаю: чего это человек идет лесом один и смеется?
Тимоха вышел из кустов — в фуфайке, в своей привычной кепке, в блестящих резиновых сапогах, с топором — и подал мне руку. Маленький, неторопливый, небритый, был он точь-в-точь дедок-лесовичок, только что вышедший из сказки. За его рыжие усы зацепился такой же рыжий, чуть потемнее, скрюченный листок — мне казалось: когда Кагадей говорит, он даже шуршит в усах.
Мы сошли с дороги — на ней ведь пыльно — и присели на обочине, куда пыль, поднятая телегами и копытами лошадей, не доходила: я — под елку, а Кагадей, положив сбоку топор, прислонился спиной к небольшому пеньку и закрыл его собой. Таких старых пеньков тут было много, и Кагадей среди них почти не выделялся: если бы чуть попозже, то, может, и не различил бы в сумерках, где он, а где настоящие пеньки-лесовички.
Когда уселись, Тимоха заговорил первым:
— А я во, Юра, сегодня с утра Маласая нашего с Липой проводил к поезду, а потом думаю: дай-ка я схожу в свои кусты.
— Кого-кого? — точно не расслышав, переспросил я:
— Как кого?— теперь уже он, ничего не понимая, смот рел на меня.— Маласая нашего, говорю. И Липу.
Я пожал плечами — мол, все равно не понимаю.
— Они ведь давно уехали...
Кагадей посмотрел на меня, а потом, видно вспомнив, что меня эти дни не было в Житькове, ответил:
— Так они матку хоронить приезжали. Стахвановна померла. Только, говорят, приехали, чемоданы разобрали, а тут телеграмма...
Кагадей сидел, глядел в землю и сучком ковырял вокруг какого-то бледного, сморщенного грибка, словно выгребая его из земли.
— Вчера и отнесли ее туда, где петухи не поют и люди не встают...
Он помолчал, поднял голову, взглянул на верхушки елей, что покачивались в вышине, и добавил:
— А уж так не хотела Гапка отходить. Даже корову не давала продавать: я еще поправлюсь, кричала. Вот тебе и поправилась. А когда продавали корову, так просила Цытня-чиху, которая была как раз у нее в хате, помочь ей подняться и к окну подвести: «Я хоть последний раз на свою коровку гляну, посмотрю, как она, бедненькая, в то Хвошно пойдет». А как увидела, что корова мотает головой, ревет и не хочет идти,— заплакала: «Зачем они, ироды, продали ее?»
Кагадей вдруг прислушался, огляделся вокруг, опять прислушался, опять огляделся. А потом уставился на меня:
- Послушай, Юра, может, это я с ума схожу или еще что, но мне кажется — где-то ходики чакают. Послушай... Во... Чак-чак, чак-чак... Будильник в лесу — ничего не понимаю... Может, мина какая?
Я рассмеялся и начал разворачивать плащ — достал из него будильник. Когда я еще собирался в Витебск, мать просила меня купить новый будильник, да чтобы обязательно хорошо «чакал» — с ним зимой, долгими вечерами, как и с котенком, мурлыкающим под боком, веселее. Вот я и выбрал такой — «с чаком». Тикал он громко, и даже в автобусе, когда ехал из Витебска, как только становилось тихо, все начинали подозрительно оглядываться по сторонам: откуда это и что за звук?
Я показал Кагадею будильник, и он тоже усмехнулся:
— Напугал ты меня, Юра. А я уж подумал, не с ума ли схожу.
Тимоха снял кепку и положил ее на соседний пенек — теперь и тот, как и Кагадей, стал похож на дедка-лесовичка.
— Оно, Юра, не подумай, что я такой уж пугливый. Ничто мне, поверь, не страшно, а если я и боюсь чего, так
разве только одних, может, жаб. Меня как-то в малолетстве одна жаба напугала. Я был мал, взял соломинку и — коль ее, коль! А она — уж такая ряпуха— все надувается, надувается, как резиновая. А я все — коль, коль! Она надулась, как решето сделалась, а потом — страхопудина этакая — на меня вдруг как прыгнет. Так я и повалился со страху. С того времени ряпух мне и не показывай — за версту обхожу их. А так ничего не боюсь...
Но боялся Тимоха еще и змей. Рассказывали, как он однажды возле Вархов почти под ногами увидел змею. Кагадей был как раз с вилами — шел стоговать сено. Впереди гомонили варховские женщины, и он закричал им:
— Нате вам, бабы, скорей мои вилы, да колите ее, а то я же босой!
Женщины вернулись назад, прибежали, схватили у него вилы, ловко накололи змею и только потом увидели, что они ведь и сами босые...
Тимоха повернулся и вновь посмотрел на будильник.
На голове у Кагадея, ближе к левому уху, непрерывно пульсировало, как темя у младенца, небольшое пятно. Тимоха перехватил мой взгляд и сказал:
— Это, Юра, рана. Басмачей я когда-то молодым гонял. Вот один и рубанул саблей. Здесь и теперь нет кости — только хрящик.
Возле рта у него также большой шрам - он тянется до самой шеи. Это уже конь, когда Кагадей запрягай егО и нагнулся взять Дугу; ударил копытом. В Житькове посмеиваются: конь тогда пересчитал Кагадею зубы и, наверно обнаружив лишние, несколько даже выбил и теперь; когда Тимоха широко улыбается, во рту заметна щербина.
- Я й в эту войну еще воевал. Только война началась, мобилизовали нас, вручили мне пакет — вези, Кагадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55