Тогда, помню, пока наших коров возили, все там в столовке рагу какое-то варили — точь-в-точь наш кулеш... А отец, когда вернулся, говорил, что письма на него свои же подавали: «Ласимович Апанас простудил коров, чтобы навредить колхозу и лично товарищу Сталину. Ласимович — враг народа, его — к ответу». Вот как писали...
...Осторожно сполз с сена, нащупал босой ногой планку лестницы — она, жестковатая, впивалась в ступню — и спустился вниз.
После теплого сена утром показалось еще холоднее — я даже поежился. Зашел в сени, напился теплого молока — мать только что подоила корову: звон молока о подойник как раз разбудил меня — и вышел во двор.
Петухи еще не пели — молчал даже Тимохин крикун.
За старым Житьковом, за криницей, где сделали загон для скота, слышались смех, гомон, позвякивание ведер, бидонов — там доярки из Лах доили колхозных коров. Громко разговаривали и пастухи, дожидаясь, когда можно будет выгонять.
В огороде покашливала мать — она копала на завтрак картошку: время от времени ведро глухо бренчало — когда в него падали картофелины.
Я открыл ворота хлева, они заскрипели, точно немазаная телега, и Лысеха, без особой охоты, спокойно поднявшись, неторопливо пошла «в поле» — сразу через дорогу. Коров в Житькове пасут по рядовке, и нынче очередь дошла до нас.
Накинув на плечи фуфайку, вслед за Лысехой вышел «в поле» и я, сел на большой камень, что лежал до войны под углом чьей-то хаты. Постой, постой, а чья же это была
хата? Вон там, напротив нас, показывали мне, жил Дорохвей, вот здесь, ближе,— Цыган... А это, видимо, фундамент Алельковой хаты. Да, конечно же здесь жил Алелька!
Когда в Житьково впервые попадает чужой человек, с первого взгляда ему кажется: те шесть хат, что возродились из всей деревни после войны, стоят где попало и как попало. Он даже не заметит той главной и когда-то просторной улицы, по обе стороны которой стояли хаты: бывшая улица, перепаханная бомбами и снарядами, блиндажами и ходами сообщения, совсем заросла, а протоптанные стежки и узенький ручеек дороги так извиваются, обходя рвы и окопы, что даже сам, пожив здесь, порой не знаешь, к чьей хате они приведут.
Когда наши войска наступали, как раз здесь стоял фронт. Поздней осенью два месяца наши не могли выбить немцев из Млынарей и Мамонов: фашисты заранее укрепились там, дороги — и железная, и шоссейная — были в их руках, а наши солдаты носили снаряды на себе — через болото, по осенней распутице, часто голодные, ибо по такой раскисшей топи не могли пробиться сюда не только тяжелые машины, но даже и легкие солдатские кухни. Житьково стояло на высоком месте, и оттуда, из-под Млынарей, как на ладони видна была даже без бинокля каждая хата, а потому и вся деревня и ее хаты были хорошими ориентирами для артиллеристов: широкая вилка, узкая вилка, прямое попадание...
Житьковские хаты умирали то от бомбы, то от снаряда, то от трассирующей пули, а те, что оставались пока невредимыми, потом все равно разбирали солдаты — на землянки или на накаты. И так вот остались между землянок и воронок от бомб одни фундаменты: Груздов, Дорохвеев, Цыганов... А эти шесть хат, что сегодня стоят в Житькове, построили уже после войны...
Подняла голову, заревела Лысеха. Я глянул туда, куда-смотрела она, и увидел Гапкину корову — спутанная, та потихоньку шла сюда. А у изгороди, в утренней и потому длинной и темной тени от хаты, с прутом в руке стояла Липа, Гапкина дочь, и ждала, туда ли, куда нужно, пойдет Рогуля.
Липа со своей маленькой дочкой возвращалась с юга, где они отдыхали у моря, и выкроила несколько дней, чтоб заехать в Житьково,— мать, как писали ей, уже плоха и очень хочет повидать дочушку с внучкой. Липа пробыла здесь три дня и, убедившись, что мать, еще ходит — она все успокаивала ее: «Нет, дочушка, нет, я еще перелетую.
Долго жить уже не буду, а перелетую еще раз»,— повеселевшая от слов матери, заторопилась в свой Станислав. Она уговорила ехать заодно и Маласая, своего старшего брата, который думал еще немного побыть с матерью: а вдруг что-нибудь... Но потом Маласай согласился с сестрой: вдвоем ведь в большой дороге, конечно, будет легче. И, судя по всему, не сегодня, так завтра они уезжают.
— Куда поглядываешь? — прикрикнула Липа на свою Рогулю: та стояла и смотрела куда-то в сторону — совсем не туда, где собирала траву Лысеха.— Иди к коровам, я тебе говорю.
Липа работала на фабрике и долго не могла выйти замуж: ей уже и три десятка стукнуло, а она все ходила в девках. Гапка, когда была моложе, оправдывала дочь:
— А зачем ей выходить лишь для приличия? Чтоб только считалось, что побывала замужем? И все? Нет, моя Липочка не такая. Нет, моя дочушка за кого зря не пойдет.
И действительно, на четвертом десятке дочушка наконец вышла замуж за скромного и хорошего парня, лет на десять моложе ее. Жили они пока что, как говорят, в согласии и любви. В прошлом году Липа с мужем провели здесь чуть ли не все лето, и житьковцы прямо дивились, как дружно они живут: по грибы — вместе, по воду — вместе, в магазин — тоже вместе.
Липа, закутавшись в фуфайку, которую второпях накинула, видно, на ночную сорочку — та бело и длинно вытекала из-под фуфайки чуть ли не до самой травы,— все еще стояла возле изгороди. Наконец, увидев, что корова подошла к нашей, Липа, прижимая руками фуфайку, чтобы та не распахивалась, повернулась и пошла в хату — высокая, худая. Кстати, все они, за исключением, может, Вольки, такие худые — порода. Вон Маласай тоже — худой-худой, только кожа да кости. Когда в прошлом году у него внезапно случился приступ аппендицита и он попал в азеричинскую больницу, Гук, главный врач больницы, делавший ему операцию, удивился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55