Андрей сел около меня на прокос — еще сонный, вялый, с былинками в волосах, весь пропахший свежим и ароматным сеном.
— А мне так спалось,— Андрей зевнул.— Даже что-то соседи мои приснились. Кажется, подходит ко мне Миша, руку подает...
Миша и Валия, как и Латушки,— таллинские соседи Андрея. Он уже рассказывал и про них:
— Валия все хвалится: «Мой Миша в порту работает». А он и правда наденет сорочку нейлоновую, галстук широкий, китель, фуражку с «капустой» — и пошел утром. Вечером, уже подвыпив, обратно идет. Женщины тогда говорят Валии: «Иди встречай, вон твой из плавания возвращается».
Мошка теперь уже висела перед самым Андреевым носом. Андрей махнул рукой, отогнал ее и, оглядев скошенное, сказал:
— О, да ты сразу две работы делаешь — и косишь, и разбрасываешь. За тобой и растрясать не надо. Верно я говорю?
И, заметив, что мне это замечание его не понравилось (действительно, сколько я ни кошу, никак не научусь, чтобы коса сгребала траву в аккуратный валок), Андрей взялся за косовище:
— Ну ладно, ладно, дай-ка я немного покошу. А ты отдохни.
И уже поднялся было с прокоса — большой, плечистый, крепкий — и начал было искать менташку, но вдруг загляделся в сторону Тимохиной хаты:
— Смотри, смотри... А потом что есть силы крикнул на все Житьково —так, застав кого-нибудь в огороде, кричат «Что делаешь?!».
— Тимофей Иванович! Кагадей, который чуть было уже не нырнул в ольшаник,
будто споткнувшись, остановился, секунду-другую помедлил, поколебался,— что же ему делать, как быть: может, не обращая внимания на оклик, сигануть в кусты или все же отозваться? Постоял так, спиной к нам, а затем не спеша положил под куст топор, косу, поправил их там, повернулся и со словами: «А, Андрей, это ты, а я уж думал — бог знает кто» — пошел к нам. Через изгородь перелезать, однако, не стал — поздоровался и оперся на верхнюю жердину руками.
— А ты, Тимофей Иванович, не в Груково ли в такую рань?
— Нет, Андрей. Груково же, чтоб ты знал, в другой стороне, и сегодня в Груково я не пойду. Сегодня Волькина очередь. А я полезу в кусты — или кошану где-нибудь, или лозы надеру, если еще дерется. Или, может, другое какое занятие найду.
Мы же знали, с какой заботой он идет туда: когда они с Толей Раником складывали сено в кустах, Кагадей где-то потерял очки и теперь ищет их всюду — и в стогах и вокруг стогов.
Он постоял, посмотрел на отаву и сказал:
— Если вы будете так прижимать косу, то пудов двадцать накосите, наверно.
— Насобираем, Тимофей Иванович.
— А я так и косить не буду свой огород: конечно, сено было бы как чай, но отава у меня редкая-редкая, такая, что и на косу не поймаешь.
Опять помолчали.
— Ну, коль уж ты позвал меня, так хоть закурить давай,— и Тимоха выставил пальцы, готовые принять папиросу.
Андрей подошел к изгороди, достал пачку «Беломора», подал ее Тимохе. А я спросил:
— Ну что, от Светы письма еще нет?
— Нету, мальцы, письма, нету... Не пишет, проказница. Кагадей вынул папиросу, помял ее в пальцах, прикурил
и с наслаждением затянулся. Приятно запахло дымком. Так вкусно пахнет папироса только в поле да на лугу — когда курит кто-нибудь другой, а не ты сам.
— Мы же с Волькой говорили им, советовали, как лучше. Светлана не захотела. Поехала аж за Урал. А мы ведь
подсказывали: «Расписывайтесь да поезжайте туда, под Оршу, где Толя работает. Тут же недалеко — приедете, сумки напакуете и обратно поехали. Сало же, слава богу, есть, масло тоже...» Не послушались.
Тимоха затянулся и долго не выпускал дым изо рта. Выпустил через нос — две тугих, седых, как туман, струйки.
— А я и сам столько раз в городе устраивался. Все в Ленинграде. Но что-то вот не пошло у меня. Все потом по Житькову душа болела — аж плакать хотелось. Черт его знает, может, это только в первые дни так бывает. Но мои первые городские дни и последними становились: на много меня не хватало. Тогда я и понял, что деревенская жизня мне больше по душе. Тут я все знаю — и людей, и траву, и кусты, и пташек; я думаю, и меня тоже все живое знает...
Мне вспомнилась моя городская соседка — тетка Анисья. Прожила она в Минске без малого тридцать лет, но и там, среди городских каменных домов, жила деревней. То вдруг пойдет и принесет откуда-то живого петуха, привяжет его за ногу на балконе, и тот каждое утро кукарекает, как в деревне, спозаранку будит весь девятиэтажный дом. Я слышал, как она разговаривает с петухом, будто с человеком, а тот только наклонит голову набок и слушает ее — словно все понимает.
А то вдруг накупит полную квартиру маленьких пушистых цыплят, хотя они и не нужны ей. Писку в квартире, писку! «Зачем вы, тетка, накупили их?» — спрашиваю я. «А как же их было не купить, когда они так жалостно и красиво пищали»,— отвечает. Растит их и посмеивается над собой: «Отнесу на рынок, продам писклят — куплю телевизор...»
Кагадей помолчал, потом хитро усмехнулся, вытер ладонью усы, хотя на них ничего и не было, и, как человек, чувствующий свое превосходство над тобой, спросил, будто утверждая:
— А вот вы, мальцы, поди, не знаете уже, с какой стороны и дугу закладывать, чтоб коня запрячь!
Я начал было возражать — дескать, пока умеем еще, не забыли, а Андрей вообще доказывал, что нам это в городе ни к чему, что у нас там иные заботы, что и в деревне теперь все делают тракторами да машинами и дуга редко когда бывает нужна. Но Кагадей даже не слушал нас, он стоял на своем:
— А все-таки не знаете, с какой стороны дугу закладывать.
Хотя мне и не нравилось это, я все же каким-то седьмым чувством понимал, что Кагадей говорит правду. А он все рассуждал:
— Вот вы думаете — хомут надел, и все?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55