..
На босу ногу обул тесноватые ботинки, ссохшиеся в сенях, взял косу, менташку и — по росе, по росе — зашелестел к отаве, где еще вчера Андрей прошел прокос, пробуя, хорошо ли берет коса.
Косилось легко и споро — такая роса, говорят, сама косу вострит. Коса не скользила даже по высоко срезанным высохшим корешкам, оставшимся от первого укоса,— они отошли в росе и резались мягко, почти неслышно, почти как и отава.
Надоедали только мокрые и даже с виду холодные (вспомнилось, как они холодят ступню, когда наступишь босой ногой) большие лягушки и маленькие лягушата, которые
так и лезли под косу. Косовищем я выбрасывал их, мокрых от росы, на прокос, а они, как назло, тотчас вновь торопливо зашивались в некошеное. А когда иная все же попадала под косу, от ее жалобного крика, напоминающего то ли плач, то ли стон, больно сжималось сердце. Боясь, как бы снова случайно не зацепить лягушонка, не услышать, как начнет он стонать и жаловаться, я косил осторожно, все время следя за тем, не шевелится ли трава.
Почувствовав гудящую усталость в мускулах, где стоял, там и сел на прокос.
Не знаю, то ли я старею, то ли еще что со мной, но мне почему-то до слез радостно и приятно просто вот так сесть в свежескошенную траву и дышать, дышать, дышать ее не увядшим пока ароматом, который еще не от сена, но уже и не от травы, дышать и смотреть на желтые, нескошенные лепестки лютика, на красные головки клевера, на синенькие, небольшие цветочки дикой вики, смотреть и слушать петуха, что дерет горло где-то за туманом, за ольшаником — в Вар-хах...
Терпко и сладко, даже приторно пахнет трава — просто не верится, что, когда высохнет, зимой она будет пахнуть так сухо.
Туман, кажется, разошелся в стороны, подальше от тебя — как будто, махая косой, ты разогнал его,— и все же хорошо чувствуешь, как он, невидимый, холодит твое голое до пояса тело. Какая-то мошка, словно соринка, давно висит, точно привязанная, в воздухе, перед самым носом — даже крылышек не видать. Висит долго, а потом, будто кто сдует ее, отлетит в сторону и там опять висит, как бы изучая тебя.
К самой отаве спускаются наши грядки.
На ближней от меня гряде двумя горками лежит лук: в одной — золотистый, уже перебранный, готовый в плетенку, в другой — еще в земле, неошелушенный. Мать не далее как вчера напоминала сама себе: «Надо бы лук заплести в плетенки, а то в мешке, хоть и на печи, гниет».
Небольшой кустик семенного лука. На зеленых и полных стрелках — вызревшие, светло-коричневые, пушистые и круглые, будто мячики, клубки, в светлых обертках которых чуть держатся черные семечки: качни стрелку — и они осыпаются, как мак.
Бурые широкие соцветия укропа — они уже не пахнут. Три подсолнуха опустили головы — и почему-то не к солнцу, а, наоборот, от солнца. Хотя еще утро и пока не жарко, посво-рачивались лопушистые листья огуречника, открыв огурцы
на грядках: зеленые пупыши, чуть посветлее, крепкие — поздняки и совсем желтые, переспелые,— семенники.
Дальше, вдоль изгороди — помидоры. Не помогли им и подпорки — от тяжести стебли согнулись до самой земли, повисли на рогульках. Надо будет поднять их. И уже от одной только мысли, как буду делать это, стало мне хорошо на душе — с детства я очень люблю необычный запах зеленых помидоров.
Да и кто, скажите, не любит эти запахи! Кому не по душе, когда прорвется после зимы первый зеленый запах молодой травы и молодых листочков; когда низко, прижимаясь к самой земле, тяжело ходит весною густой запах свежей пашни; когда кудряво вьется запах дымка от костра — в лесу или в поле; когда зашуршат и запахнут еще теплые стружки; когда сухо и смолисто ударит в нос запах только что расщепленного пня, над которым пришлось немало потрудиться...
Здесь же, под сливами, приподнятое на колышках над землей, настелено лежбище: когда было потеплее, на нем Спали мальчишки.
На длинных и гибких, будто ужи (но только светлых и с листьями), тыквенных плетях ползут туда, где пониже, и выползают даже на отаву тыквы: вот они лежат, круглые, большие — как валуны.
Тыквы мать сажает только здесь: в этом месте они хорошо растут.
Вспомнил забавный случай и не удержался, усмехнулся про себя. И тотчас огляделся вокруг: не видит ли кто? А то скажут — сидит, мол, один и, как дурень, смеется.
...Тогда тыквы были тоже на этом месте. Мальчишки почти целыми днями играли здесь. Посидит, посидит на тыкве один, потом слезет, а его место скоренько займет другой. И так весь день. Даже на обед и то их было не дозваться. За столом они торопились. «Остынет?» — спрашивал один. «Вряд ли,— отвечал другой,— ее же солнце греет».
После обеда они опять сидели на той же тыкве.
— Нашли себе кресло,— ворчала мать.— Сходите прогоните их, а то они тыкву раздавят.
Когда мы подошли к ребятам и Андрей спросил, что они тут делают, Тот ответил:
— Греем гарбуз.
— Зачем?
— Хотим, чтобы гарбузятки вывелись,— пояснил Этот.
И как мы ни объясняли им, что, сколько ни грей, никаких гарбузяток они не высидят, дети, доверяя пусть и небольшому, но все же собственному опыту (видели же — курица грела яйца, и из них потом вывелись цыплятки), так и не поверили нам и долго думали, что мы не дали им вывести гарбузяток только потому, что пожалели тыкву...
На дороге весело загудела машина. По звуку узнал: легковая, грузовики так тихо не гудят, ведь они почти всегда груженые, налегке ходят редко.
Обернулся — Коренькевич, сам за рулем, поехал в сторону загона, где уже работали доярки и откуда доносился их смех.
— Э, да ты, видимо, в стахановцы выйти хочешь? Хочешь, чтоб и тебя, как Алельку, в самолете прокатили... Верно я говорю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55