Скирмонис полушутя обмолвился: честнее всего было бы признаться начистоту — я Уне, ты своему Суопису. Вероника с улыбкой назвала его гениальным идиотом. («Ты хочешь все решить в одну секунду. Терпение, Лю. Бог и тот за семь дней мир сотворил».) Они решили не признаваться, если зайдет разговор,
что путешествовали вместе. Да и вообще никогда ничего между ними не было и не могло быть. Куда уж там ей, рядовой учительнице, примазываться к такому столпу скульптуры, как Людас Скирмонис? Да вы что, товарищи? Белены объелись?
Оба разразились хохотом. В эту минуту Скирмонис был склонен поверить, что предложение Вероники разумно. Но когда автомобиль въехал в город и она с выражением пойманной заговорщицы на лице попросила его выйти («Как-нибудь доберешься до дома на троллейбусе или такси»), Скирмонис снова подумал, как и после встречи с Негром: «Вряд ли так вела бы себя действительно любящая женщина». Ему стало неприятно, он почувствовал себя оскорбленным. Всю дорогу до дома он видел нетерпеливый, раздраженный взгляд Вероники, принужденную улыбку на неузнаваемо изменившемся лице. И вместе с прежними опасениями, что она, наверное, не любит его, его пронзила другая мысль, новая и пугающе реальная: а может, и он ее не любит, и все то, что они по ошибке приняли за любовь, всего лишь кратковременная вспышка страстей, она угаснет, и останется всего лишь горсточка пепла, недостойная даже упоминания при случае? Осторожность Вероники, которая недавно казалась ему оскорбительной, сейчас представлялась ему совершенно обоснованной, даже разумной: да, любовь, особенно в их возрасте, не хоровод мотыльков в лучах солнца, она нуждается в длительном испытании.
Снедаемый этими мыслями, он проторчал в мастерской до полуночи. На другой день вернулся с работы тоже очень поздно. Так прошло больше недели. Каждый день он уходил рано утром, а являлся домой перед полуночью, — раньше это с ним случалось редко.
Уне забеспокоилась не на шутку: нельзя так изнурять себя. Он успокаивал ее, а в душе презирал себя за то, что может так беззастенчиво врать: у него, дескать, новый замысел, эту скульптурную группу, наверно, он пошлет ко всем чертям, ничто так не изнуряет художника, как эти метания, пока не появляется рабочее настроение, которое снобы от искусства величают вдохновением. Это потому, что долго не работал, решила Уне. «Да, конечно, эта поездка на Украину, на каменоломни, встречи с разными людьми,
болтовня...» — фантазировал он, презирая себя. Обещал вернуться раньше — правда, надо же вечером сходить в кино или театр, — но опять появлялся только после ужина, когда Уне уже лежала в постели. Каждый час, проведенный с Уне, был невыносимо тяжел, и он старался, чтобы этих часов было как можно меньше.
Однажды под вечер, когда он валялся на диване в мастерской, думая о чем угодно, только не о работе, зазвонил телефон. Перед этим было много звонков, и у него часто мелькала мысль, что это Вероника. Но она молчала, и он понял, что наивно было бы ждать, пока она позвонит первой. Хотя, с другой стороны, почему бы ей не позвонить первой? Если действительно любит... Разве женская стеснительность и мужская гордость не стоят друг друга?
Он поднял трубку, на этот раз уже не надеясь услышать ее голос, и бросил свое привычное: «Слушаю!» Никто не ответил. Несколько секунд подержал трубку у уха («Алло, алло, я слушаю...»), но на том конце провода настойчиво молчали, пока он не нажал на рычаг. Вчера тоже был такой звонок и молчание. Мог звонить и кто-нибудь другой, но он всем своим естеством чувствовал, что это Вероника. Да, это она, нет ни малейшего сомнения. Он провел по лицу дрожащими от волнения пальцами и рухнул на диван. Минутку лежал, улыбаясь и глядя на сводчатый потолок, на котором, как на киноэкране, мелькали кадры недавних дней. Потом встал и с той же улыбкой счастливого победителя принялся бродить по мастерской. Фрагменты скульптур, макеты... Кладбище реализованных и неосуществимых замыслов... Как и та работа, которую начал с величайшим пылом, а сейчас только и делает, что каждый день со скукой разматывает мешковину и обрызгивает глину водой. Будет еще одна скульптура. Но что от этого изменится в жизни? Да и вообще, кому от этого лучше (а если и лучше, то меньше всего тебе самому), что ты сделал сотню, а не тысячу скульптур, или наоборот? Что работы, которые он собирался показать людям, остались в набросках, а те, о которых ты меньше всего думал, вошли в твою творческую биографию? Радость труда? Да, каждая из этих скульптур принесла тебе много счастливых часов.
Снова зазвонил телефон. Скирмонис, приготовившись к прыжку, напрягая всю силу воли, удерживал себя, пока не замолкли звонки. Не понимал и не рассуждал, почему так поступает, но каждый раз, когда раздавался телефонный зов, со злорадством повиновался необъяснимым внутренним импульсам. Потом прошел час, другой — никто больше не звонил. Он ждал, надеялся, что позвонят, зная, что на этот раз не устоит перед соблазном поднять трубку, однако телефон молчал. Вместо него раздался робкий стук в дверь. Бросился открывать, но, увы, за дверью не было Вероники, там стоял Скардис.
— Чего глаза выпучил? Это я, самый верный твой друг.— Скардис радостно хихикает, обдав Скирмониса водочным душком. Небритый, в грязной рубашке, но достаточно бодрый. — Звякнул твоей Уне. Выдала, где ты находишься. Ну и забаррикадировался же ты, приятель! Видно, твой телефон с особым устройством — не включается, почуяв сотню.
— Заходи.
— Обязательно. У меня серьезное дело. Скирмонис свысока улыбается.
— Знаю, чего ржешь. Нет, на этот раз ошибаешься, дружище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145