не надоело ли тебе каждый божий день в тот же час и минуту сидеть на том же месте, пить чай и видеть перед собой одну и ту же морду? Одно и то же, одно и то же, вроде капанья воды с крыши. Не хочется тебе собакой завыть от скуки?
— С тобой мне никогда не надоедает, Людас. Могла бы целыми часами сидеть и смотреть, как ты работаешь, даже хоть бы ты и слова мне не сказал.
— Как я работаю?.. Как я мучаюсь, наверно, ты хотела сказать? Что ж, у каждого большая или меньшая склонность к садизму. Но и это мне надоело. Все! Этот твой стук в дверь, сиденье напротив, жеванье. Эти бутерброды, чай, скатерть, которая на этом столе, в этом окружении, что корове седло. Все! Надоело! Поняла?! Тошнит меня!
— Хорошо,—сказала она, стараясь не расплакаться, — больше надоедать не буду. Чтоб тебя не тошнило. Одно мне неясно, почему я виновата в том, что у тебя не ладится работа? Излей лучше злость на этом куске глины, он-то ведь выжимает из тебя больше, чем остается мне.
Побросала в сумку посуду, вытряхнула скатерть, сунула здесь же в шкаф — и ушла. Утром, когда он из постели отправился под душ, Уне вскипятила воду, налила в термос, наделала бутербродов и сказала, чтоб забрал в мастерскую. И вот несколько дней подряд он в одиночестве хлебал чай с этими бутербродами, уставившись в белую стену, перед которой обычно сидела Уне, и чувствовал: что-то не так, как должно быть. Совсем не так. Скука не скука, но чего-то не хватает, настроение хуже чем обычно, и все тут. Не выдержал и сказал однажды утром:
— Зачем тебе вставать в такую рань? Чай готовить, бутерброды делать. Можешь принести все это, выспавшись. В мастерскую. Ты же любишь поваляться в постели? Не принимай близко к сердцу, что иногда брякну. — Это я принимаю? Я ничуть не принимаю.— Уне счастливо улыбалась и прятала голову под одеяло.— Думаешь, не понимаю, что такое — твоя работа? Вот дурачок. Неважно, что не смыслю в этом, не умею объяснить, но я чувствую ее — как вот сейчас вспомнился запах хлеба, что пекла моя мама».)
— Сегодня ты в духе, — говорит она.—Лицо свежее, помолодевший какой-то. Сразу видно, что работа спорится.
— Глина мягкая. Если размять хорошенько, все можно из нее вылепить.
— Бывали дни, когда ты говорил: «Камень слишком холоден, нет во мне столько жара, чтобы вдохнуть в него жизнь». Я рада, если эти дни уже прошли.
— Почему прошли? Может ли пройти то, что вросло в самого человека? Неверие в себя, сомнения? Можно только приглушить их. Просто-напросто я забылся, стал неосторожен, поддался стихии. А на самом деле мое произведение куда хуже, чем мне кажется, но я пока не могу взглянуть на него трезвым взглядом критика, вот и вкалываю, ослепнув от удовольствия, как последний дурак, корчащий из себя гения. Самообман, Уне. Сладкий хмель, насыщенный ядовитыми испарениями творческой радости и минутным счастьем. А что потом, когда рассеется этот розовый туман и я увижу, что подарок богов мне — отнюдь не бык, я держу за повод вшивую овечку, да еще с облезлыми боками...
— Уже! Начинается! Сколько раз в день находит на тебя такое?
— Не надо смеяться, Уне. Вторая неделя, как я счастлив, никаких сомнений, колебаний, просто гениально, что я делаю. Возвышенное состояние духа. Но минутами вроде трезвею, скажем по утрам, бросив свежий взгляд на скульптуру, или вот сейчас, придя в себя после духовного обморока... Столкнувшись с чистой материей, на этот раз кусок бутерброда во рту... я вдруг сжимаюсь в комок, будто еж, которого поддели ногой...
— Кусок бутерброда? Во рту? — Уне радостно смеется. Как хорошо, что Людас сегодня в духе: они так редко шутят! — Действительно материально и очень прозаично. Завтра вместо бутербродов я принесу тебе пластинку с какой-нибудь симфонией.
— ...Я кажусь ничтожным самому себе, меня охватывает непонятный стыд, необходимость оправдываться, извиняться перед кем-то неизвестно за что,— продолжает он свою мысль, пропустив мимо ушей слова Уне. — Это как пробуждение от сна, в котором летал под облаками, а все смотрели, задрав головы, словно на чудо, доступное лишь мне одному... Ты летала во сне?
— В юности часто летала. Дивное состояние. Я думала тогда — если рай существует, то душа в нем должна чувствовать себя только так. Помню, когда проснулась после такого сна, мне стало так хорошо и так жалко исчезнувшую чудесную сказку, что я разревелась.
— Вот видишь...—Скирмонис с робким удивлением смотрит на Уне. — Теперь понимаешь, почему и мне иногда хочется плакать? Вчера еще видел вот здесь воплощение самой жизни, смысл своего существования, священную жертву, которую принес людям в творческих муках, а сегодня на ее месте торчит обыкновенная глыба сырой глины — сырье для кирпича, цена которому не больше пяти рублей.
Жена улыбается широко, беззаботно — слава богу, удалось притвориться! — но глубокая голубизна тревожно замутнена: туда прокрался страх. Сжав широкие губы, смотрит из открытой двери комнатушки в глубину мастерской, где, залитая потоками электрического света, стоит скульптура. Что ему нужно от этой женщины, горестно заломившей руки? Чем он еще недоволен? Пускай она, Уне, не знаток искусства, профан, как иногда бросает он ей в гневе, но разве необходимо какое-то еще понимание, если само произведение говорит что-то сердцу, если, глядя на него, ты забываешь, что это всего лишь глина? Какое лицо, какая экспрессия бюста (это его выражение)! Каждая линия тела живет и волнует до слез. Даже пальцы, и те... Пальцы? О, особенно пальцы! — соглашается он с насмешкой. Так и чувствуешь, как они суетятся, эти пальцы, собираясь сделать несложную комбинацию, которую мы называем кукишем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145