— Простите, вы что-то сказали? Здесь такой шум...—Скирмонис вопросительно уставился на Негра.
— Я говорил о Суописе.
— О Суописе?
— Да, маэстро. Вообразите только, позавчера зашел во Дворец выставок, снял со стен свои работы и увез. Осталась только «Комсомольская свадьба в колхозе», потому что в машину не влезла.
— Странно...
— Конечно. Но выставка от этого, кажется, не
очень-то пострадала... — Негр смеется — колышутся все запасы его жира — и дружески подмигивает Скирмонису.
— Случайный живописец, конечно, — сдержанно соглашается Скирмонис. — Но тебе над ним смеяться вроде бы не к лицу: было время, когда ты довольно-таки благосклонно о нем щебетал.
— Было, спорить не стану. Мы с Кеблой придерживаемся того мнения, что начинающему художнику надо помогать добрым словом. Подбодрить, поднять настроение. А Суопис тогда делал только первые шажочки. А кроме того...—Негр-Вильпишюс загадочно усмехается, гладит живот, смачно щелкая языком, и опять подмигивает Скирмонису. — Вам это может быть неприятно, маэстро, но это святая правда, ни на волосок фантазии. Не пожалеть добрых слов о творчестве Суописа я пообещал его жене...
Скирмонис тяжело дышит, сжимая под столом тяжелые кулаки. Негр считает его молчание согласием и говорит, говорит, говорит... Корча рожи, цинично хихикая, изредка разражаясь громогласным хохотом.
— Вот так оно и было на те майские праздники... Вот, вот... Было...— заключает, искоса глянув на сгорбившегося за столом Скирмониса. — Надо ведь создать благоприятную атмосферу для юного таланта... А один, без женщины, не создашь... Неплохой бабец! Не бог весть что, конечно, есть в сто раз лучше, но все равно ничего бабец.
Скирмонис медленно встает. Повернулся к Вильпи-шюсу бледным до прозрачности лицом, поднимает руку — вцепится в горло! — но в последний миг справляется с бешенством.
— Потаскун чертов! — цедит сквозь перекошенные губы, отворачиваясь, и идет к двери.
Улица. Люди — за рулем и на своих двоих. Мастерская. Даже не думал, что зайдет сюда — какой-то невидимый водоворот затянул. Лег на диван, не открывая ставен. Зажмурился. И все равно в глазах какая-то странная, пульсирующая боль, словно мощная электролампочка, висящая под потолком, излучает не свет, а острые, впивающиеся в веки осколки стекла. Скоро не нужна будет эта стеклянная груша. Эта комната. Эти убогие перекошенные ставни. Диван... Конечно, диван можно перевезти в новую мастерскую. Со всеми воспоминаниями и невыветпишпил/тга ^па.
хами, которые оставили тела, одуревшие от ласк Но он не сдвинет его с места, пускай новые хозяева делают что хотят с этим похабным экспонатом— — — — — «Итак, вот она какая, Вероника... Ну конечно, я, незаконный муж, не вправе заставить ее исповедоваться передо мной за всю жизнь, но все-таки... но все-таки... Если бы не Станейка, я бы не узнал, что Суопис у нее не первый... Да, она все время хитрила. А теперь еще это письмо... Смешно! Что же она может мне еще сказать этим письмом? Еще один со вкусом подобранный букет лжи?»
Скирмонис поднимается с дивана, чувствуя, как по всему телу разливается легкость. Надевает пальто, выходит в дверь. Остановившись во дворе, смотрит на сумеречное холодное небо, с которого опускаются редкие малютки снежинки. Чуть-чуть морозит. «Вторая половина ноября. Неужто грянут морозы? Но нет, нормальных зим у нас уже не бывает. Пойдет снег, потом дождь и опять снег. И грязь, грязь, грязь...»
Уне дома, хотя рабочий день у нее еще не кончился; из-за плотно прикрытой двери доносится стук пишущей машинки.
— Ты дома? — кричит он из прихожей, сбрасывая пальто. Не расслышала, а может, не желает отвечать: машинка по-прежнему подскакивает на шатком кухонном столике.
Скирмонис берет с подзеркальника пухлый конверт, вращает в руках, но, перед тем как открыть его, хочет услышать хоть слово от Уне. Увидеть ее, заглянуть в глаза. Какая-то непонятная потребность, продиктованная снова возникшей опасливой тревогой.
— Здравствуй, Уне. Сегодня никуда не ходила? Трескотня машинки замолкает. Перед глазами —
суровые и прямые линии застывшего тела.
— Нет. Надо срочно перепечатать одну вещь,— говорит, не оборачиваясь.
— Художественная литература, разумеется?
— Нет, научная работа.
— По двадцать копеек страница?
— Немного больше. Двести страниц — пятьдесят рублей...— отбарабанила сухо и кладет руки на клавиши машинки; еще секунда, и кухню снова заполняют очереди стреляющей «Эрики».—Ты обедал?
— Не беспокойся, с голоду не подохну.—Горько
улыбается, привалившись к косяку двери; злится к^ себя за эти грубые слова, против воли сорвавшиеся с языка.—Если можешь, прости за вчерашнее... Как-то получилось, сам даже не понимаю... Не сердись, не хотел тебя обидеть...
Уне вздрагивает, съеживается, листает рукопись, наклонившись над столом.
— Наверно, удивляешься, что не пьян? Пил и сегодня, правда чуть меньше. Видишь ли, от каждого занятия, даже самого приятного, человек однажды устает,— Скирмонис смеется.— Кажется, говорил тебе, что мне предлагают новую мастерскую. Тогда я отказался. Теперь опять появилась возможность выбраться из этого вонючего подвала. Не упущу случая. Завтра думаю переезжать. Поможешь? — Скирмонис, робко протянув руку над ее головой, ласково проводит ладонью по волосам.
Он был уверен, она обернется и он сможет увидеть ее лицо, но Уне еще больше съежилась, уткнувшись в рукопись.
«Да, ничто не забыто... пока не забыто»,— подумал он. Ушел в свою комнату, вскрыл ножницами конверт и стал читать письмо. Увидел чужой, совсем незнакомый почерк.
12
Уваж. тов. Скирмонис, когда Вы получите это письмо, меня уже не будет в живых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145