А почему морщилась, когда Скардис в хорошем расположении духа называл тебя старой перечницей, хоть и целовал при этом ручку, а? Сейчас называю пани, но ручки не целую, и опять, как погляжу, нехорошо. Нет, пани Ядвига, не умею я с женщинами — непоследователен. Вы уж простите. — Скардис говорит со скорбной миной, но в глазах пляшут лукавинки.
— Вот озорник...— хихикает хозяйка, окончательно обезоруженная простотой гостя. — Этот пан может неизвестно что подумать!
— Может, но не подумает. Это старый мой друг, о нем я не раз уже говорил. Скульптор! Господь бог вылепил Еву с Адамом из глины, а этот уважаемый коллега высекает потомков наших прародителей из камня и, вдохнув в них душу, посылает жить в целый свет, значит, Чудотворец!
— Да что вы говорите, пан Скардис! — Ядвига ошеломлена. Несколько мгновений она недоверчиво смотрит на Скирмониса немигающими рыбьими гла-
Ш зами. Ну и сюрприз! — Он! Тот самый пан... товарищ,
который может?.. Да неужели?.. Господи, какое счастье!
Скирмонис кое-как справляется с поднявшейся досадой.
— На самом деле, товарищ Градовска? — говорит он насмешливо, изображая радость.— А какие мои работы вы видели, позвольте спросить?
— Да зачем эти работы, пан... товарищ...
— Скирмонис... Скирмонис моя фамилия.
— ...Товарищ Скирмонис... Зачем эти работы? Есть, конечно, вот пан Скардис говорил: в газетах про вас пишут. Ну и хватит, чего еще надо-то? — Ядвига, засуетившись и попросив гостей посидеть, попятилась к двери.—Прошу прощения, я сейчас. Скоро и мой старик объявится.
— Будет бутылка с копченой шейкой, — невинно улыбается Скардис. — Под этой крышей почитают талант, особенно когда чуют практическую выгоду от него. Человек, который может помочь получить ордер, для них выше всех властелинов мира.
— Представляю, сам жил в подобной конуре.
— В подобной... Да, вспоминаю: полуподвал. Но площади было немного больше. Кроме того, только вдвоем с женой...
«Почему только вдвоем? А где сынишка? Там умер наш ребенок, неужели можно забывать такие «мелочи», Андрюс?!»
— Во второй комнате тоже живут вдвоем, — продолжает Скардис, не заметив изменившегося лица Скирмониса. — Он третьеразрядный актер драмтеатра, жена — машинистка в какой-то конторе. Те самые Стундисы, про которых говорили по дороге сюда. Артист до безумия влюблен в свою машинистку, значит, а она строит глазки Градовскому. Чего хотеть: общая кухня, в ту же дверь каждый день ходят, ее Ромео вечерами обычно занят в театре... Данге, кажется, относится к тому виду парнокопытных, которых надо держать на хорошо огороженном пастбище, где вдоволь сочной травы. Однако и там она ухитрилась бы просунуть голову в изгородь, чтоб сожрать, сколько достанет.
— Насколько мне известно, ты написал немало хороших стихотворений о женщине, — не выдержал Скирмонис.
— Ошибка юности, дружище. Ведь человек такое существо, особенно пока зелен, не потрепан жизнью, что старается хотя бы в воображении создать то, чего не может получить в жизни.
Скирмонис снисходительно улыбается, играя своими пальцами: ах ты Андрюс, Андрюс... Так ли уж давно ты был преданным поборником культа женщины, готовым голову сложить за слабый пол? Неужели развод делает мужчину таким непримиримым антифеминистом ?
Пока они беседуют, на столе появляются закуски, бутылка коньяка. Ядвига, как величайшую новость, объявляет: так вот, мой старик уже дома. (Ее «старику» лет сорок. Среднего роста, крепко сбитый мужчина с грубыми чертами лица, на котором прежде всего бросается в глаза крупный нос — «огурец за четвертак», как говорят в народе, — и угловатый широкий подбородок, напоминающий лопату. Глаза — серые, неподвижные, как бы силой вдавленные под лысеющим лбом, редко поглядывают на собеседника из-под набрякших век. Все в этом человеке, начиная с неправильной формы черепа и кончая массивными ногами, кажется громоздким, словно вросшим в землю.) Почти в то же время появляются и оба Стундисы — актер с машинисткой. Она — белокурая, юная, цветущая; в маленьких ушах по янтарной сережке, на пальцах три дешевых перстенька; отточенные маникюрщицей острые ноготки цветут розовым лаком. Настоящая городская дама, какой она ее представляет и старается подражать, с презрением вспоминая то недалекое время, когда еще пахла полями родной деревни, тем противным, унижающим ее ароматом, который она теперь старается перешибить духами.
— Мои золотые наручники, которыми я скован до скончания дней своих, — говорит актер, представляя жену. — Аурелиюс Стундис.
— Данге Стундене. — Изящные губы машинистки раскрываются, одаривая гостей кокетливой улыбкой.—О, и Андрюс! Приятно, приятно...
— И мне, Данге. А это мой приятель Скирмонис. Каменотес. Слыхала про такого?
— Не издевайтесь, Андрюс, машинистки тоже читают газеты и ходят во Дворец выставок. Я рада, товарищ Скирмонис, большая честь познакомиться с вами.
— Моя жена — художник по натуре. Ядвига умеет художественно вышивать коврики со львами под пальмами, а ее здоровяк муж, цеховой мастер комбината, изготовляет художественную мебель. Как видим, за этим столом все художники. Художники вокруг, а бутылка коньяка посередине. Что ей, бедняжке, делать? — острит Стундис, поглядывая на жену влюбленными глазами, по выражению которых все поняли, кому посвящается эта крылатая фраза.
— А мы ей сейчас покажем, что делать! — басом отзывается Градовский. Неуклюже берет бутылку, поднимает будто тяжесть. Сперва наливает Скирмони-су и Данге, потом подносит ее к рюмке Скардиса.
— Нет, нет,— передергивает плечами тот.— Только без меня. Я завязал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145