Увы, несколько дней спустя он снова тяжело вздыхал, видя, как Вероника садится в серую «Волгу», хотя минуту назад попросила, а он пообещал проводить ее до общежития, а вечером повести в кафе «Таурас». (Ужин за одолженную трешку.)
Так прошел семестр, другой. Приближалась весна. Вероника играла, втихомолку кляня нерешительность Станейки. Робертас Суопис иногда страдал, но чаще чувствовал себя счастливым, поскольку примирился с мыслью, что от судьбы не уйдешь, а доцент держался, как и раньше. Только свидания стали еще реже.
Тогда Вероника бросила последний козырь: когда Станейка однажды предложил встретиться, она отказалась, туманно, с двусмысленной улыбкой объяснив, что этот вечер обещала одному человеку, с которым должна обсудить очень важный вопрос. Тогда доцент, отреагировав совершенно не так, как предполагала Вероника, спросил, когда же в ближайшие дни она сможет уделить вечер ему, потому что и им надо обсудить очень важный вопрос.
— Не знаю, заранее трудно сказать, — ответила она, уже не сомневаясь, что ее тактика наконец вывела из равновесия Станейку, он принял решение и хочет поговорить о свадьбе. — Завтра я собиралась сходить в филармонию — концерт Даунораса. Послезавтра обещала мама приехать, — врала она дальше.—Может, на той неделе? Если не срочно...
— Хорошо, не горит, — согласился Станейка, начиная пугать Веронику своей сдержанностью.— Скажи, когда будешь свободна, встретимся.
— По правде... Можно было бы и сегодня... сразу после обеда. На какой-нибудь час. Между пятью и семью.
— Чудесно! Моя машина будет стоять, как всегда, у скверика. Съездим в Панеряй.
Вероника, совсем забыв, что именно в эти часы должен зайти за конспектами Робертас Суопис, одарила Стаиейку страстной улыбкой истосковавшейся женщины.
В половине шестого, миновав по проспекту Советской Армии западную часть города, они вышли из машины в сосновом бору примерно в ста метрах от Дзукийского шоссе. А ровно через час автомобиль мчался обратно, увозя двух молчащих людей с окаменевшими лицами — мужчину и женщину, — при виде которых напрашивалась мысль, что они возвращаются с похорон, навеки распрощавшись с самым дорогим человеком. Вероника не плакала. Однажды на ее губах даже мелькнуло некое подобие улыбки. Если б в этот короткий миг Станейка посмотрел на нее, его бы бросило в дрожь: такая страшная ирония и ненависть проглянули сквозь ледяную броню лица! Взгляд был прозрачно ясен, пуст, направлен в ветровое стекло машины, крепко сжатые кулаки лежали на коленях, которые торчали из-под пальто, точно пластмассовые.
— Остановите, — негромко попросила она, когда они въехали на улицу Басанавичюса.
— Подвезу до общежития.
— Не надо. Лучше пройдусь. Он подъехал к тротуару.
— Прости, Вероника, я иначе не мог.— И впервые за эту короткую поездку посмотрел ей в глаза.
— Ничего,— бросила она сухо,— все, как и положено. Правильно сказала одна моя знакомая: все мужики свиньи.
Яростно хлопнула дверца. Станейка повернулся на сиденье, но в заднее стекло машины увидел только спину Вероники, которую тут же заслонили от него силуэты прохожих. Несколько минут она брела, ни о чем не думая. Хотя прошло не так уж мало времени, она все еще не могла очнуться от удара, кружилась, как очумевшая от жары овца. Кружилась и все видела одну и ту же картину, навеки запечатлевшуюся в сетчатке глаз: узкая дорога, втиснутая между жутковато шумящими соснами, вечереющее небо ранней весны, чистое, без малейшего облачка, с зеленым отливом, словно листовая медь.
— Чудесный уголок, — сказала она, с блаженной улыбкой жадно втягивая пьянящий запах сосен. — Что может быть прекраснее леса ранней весной!
— Недалеко отсюда похоронены десятки тысяч убитых людей, — сказал Станейка и, заметив на ее лице удивленный упрек, угрюмо добавил: — Я хотел сказать, что в мире есть люди несчастнее нас.
— Несчастнее?..—Ее взгляд задел стоящий рядом автомобиль. Обе дверцы распахнуты, и машина напоминает фантастическое чудище, грозно разинувшее пасть.— Почему несчастнее? — спросила, почувствовав, как стынет кровь.
— Мне было очень трудно решиться, Вероника. Я долго думал... Может, даже слишком долго. Да, теперь вижу, что слишком. Но человек не всегда подвластен своему рассудку. Есть еще мир чувств, который поэты называют сердцем, а сердце часто уводит нас туда, куда запрещает идти рассудок. Я тебя любил, Вероника. И все еще люблю. Конечно, уже не так слепо, как в первые месяцы, но все равно люблю. Иначе бы не решился на такой мучительный разговор. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника. Я человек, не порвавший с предрассудками своего поколения: немного романтик, немного идеалист, а что касается любви, полный эгоист. Женщина должна любить меня без всяких оговорок. Таким, какой я есть и каким буду. Пусть мой рассудок со временем омрачит старость, пусть мои чувства обречены на потускнение, и тогда она должна согревать своей любовью мое сердце, каждую клеточку моего тела. А разве ты сможешь так, Вероника? Нет. Ни ты, ни многие другие; очень мало женщин, которые умеют так любить и быть при этом счастливыми. Ты не будешь счастлива со мной, Вероника, не надо себя обманывать. Мы оба не будем счастливы.
— И для того, чтобы вы убедились в этом, вам понадобилось полтора года? — прошептала она оцепеневшими губами.
— Нет, милая, столько времени мне понадобилось, чтобы рассудок победил сердце,— ответил Станейка.— Когда любишь, меньше всего думаешь о себе. Я хочу, чтоб ты была счастлива, Вероника.
— Счастлива! Чтоб осчастливить меня, здесь удобное место. Убейте! — прошептала она, уловив крохотную искорку надежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145