..
— Ах, это Теличенене проплыла, жена этого усыпляющего романиста? —мужской голос.— Ха! А я-то думал, витрина ювелирной лавки...
— Ну и женщина... ни вкуса, ни меры .. Снова мужчина:
— Было бы хоть на что посмотреть... Задница что доска, глазки как буравчики, груди отвислые...
Одна из женщин радостно смеется, а другая, по-видимому жена, стыдит: ну уж, милый, мы среди людей, а не в конюшне.
Проделывая второй круг, Скирмонис замечает Теличенене. Рядом с ней семенит ее романист — обтекаемый, приземистый гражданин с гнедой гривой, услужливо кивающий знакомым, со сладким выражением лица, за которым, однако, скрыта сдерживаемая насмешка над кишащей вокруг мелочью, не сумевшей достигнуть его уровня.
— Мое почтение, маэстро! — на ходу бросает он Скирмонису.
Дана расплывается в улыбке. Лоб, глаза, белая полоска зубов между чувственно раскрывшимися губами—все слилось в нескончаемую улыбку. Вероника! Да, иногда чем-го (может, этой особенной улыбкой) они очень похожи. «Интересно, кто из них кому подражает?»
Мимо билетеров пробегают последние зрители. Вот и она, верная своей привычке появиться в последнюю минуту, но никогда не опоздать. Наконец! Скирмонис смотрит на Веронику, раскрасневшуюся от спешки, но успевшую заботливо освежить свой вид перед зеркалом. Кивает, здороваясь. Она тоже изящно наклоняет головку, едва открыв губы в сдержанной улыбке («Как случайному знакомому...»), и он чувствует холодок в груди. «Игра, на каждом шагу проклятая игра! Нет, никогда мы с ней не сможем быть самими собой!»
— Добрый вечер, Вероника, — говорит он так, чтобы окружающие уловили интимную нотку в его голосе.
Вероника еще шире растягивает свою бумажную улыбку. Голос сух и прохладен, но вежлив. Даже слишком вежлив. Ледяная стена, которой она беспощадно отгораживается от него, чтобы другие не разглядели, что происходит за ней на самом деле.
— Кого я вижу! Сто лет, товарищ Скирмонис! Добрый вечер. Как приятно наконец-то вас увидеть снова...
— И мне вас, товарищ Ро... Суопене. Очень, очень...—говорит он подчеркнуто лицемерно, чувствуя, как нервно подергивается его лицо. («Хамелеон! Может, по-своему она и права, но хамелеон. И я такой же. Моя харя в эту секунду, наверное, мерзкая до невозможности. Образцовая пара хамелеонов».)
— Мы с Роби были бы рады, товарищ Скирмонис, если бы вы при случае заглянули в нашу обитель,— слышит он ее голос.
Надо бы что-нибудь ответить, но несколько мгновений он стоит, парализованный вдруг прорвавшейся яростью. «Ненавижу лицемерие!» —истерически кричит бледное пятно — его лицо.
Глаза Вероники больше, чем обычно, в них страх и затаенная мольба.
Его охватывает злорадство. Взять бы ее под руку и проводить в зал до кресла! «Дорогая, я поменяюсь местами с твоим соседом и сяду рядом. Почему мы должны быть самими собой, лишь когда никто не видит?..»
Он протянул было руку, не в силах устоять перед этим губительным чувством, и, наверное, сделал бы то, о чем вскоре бы пожалел, если бы в тот же миг не раздался мелодичный басок (как отрезвляющий удар по лицу) над головой Вероники:
— Добрый вечер, коллега. М-да-а... Приятно, приятно...
Суопис!.. Скирмонис, растерявшись, минутку смотрит молча на тучное, холеное лицо и не сразу отвечает на приветствие. Вот это да! Мужа приволокла!
Пожимает (нет, только трогает) протянутую руку Суописа, роняет какую-то бесцветную фразу и уходит.
Вероника — в другую сторону, беззастенчиво вихляя задом; Суопис («Будто не отлученный от вымени теленок...») вслед за ней.
Скирмонис смотрит на сцену ничего не видящим взглядом. Пройдет целое действие, пока малость не расслабятся взбудораженные нервы. Но все это время, весь этот спектакль, он будет чувствовать за спиной их, Суописов. Это неважно, что купленный им билет она поменяла на два в другом ряду — подальше от сцены да поближе к краю,— все равно ни на секунду он не сможет забыть, что они сидят неподалеку. Он будет стараться освободиться от этого унизительного чувства, будет пытаться все внимание сосредоточить на сцене, но в голову будут лезть все новые и новые мысли, вдобавок такие, которые раньше никогда не приходили. Он вспомнит... да, он вспомнит многое, что до той поры сознательно отбрасывал как мелочи, поскольку, придав этому какое-то значение, он был бы вынужден эти мелочи анализировать, что неизбежно поставило бы его перед дилеммой, — на самом деле он этого жаждал, но еще больше боялся. Ему становилось страшно от мысли, что вскоре, вот-вот, опустится занавес, возвещая антракт, и в освещенном электрическим светом театре ему придется вернуться в полнокровную реальность. До последней секунды он был уверен, что эти пятнадцать минут толчеи просидит в зале, но, когда опустился занавес, все-таки встал и пошел курить. («Какая-то чертовщина — все делать наперекор здравому смыслу».)
Это открытие ошеломило его. По правде говоря, к тому же выводу он мог прийти и раньше — этим летом, когда Суопис уезжал в Дом творчества на взморье, а она, прикинувшись больной, украдкой уехала проведать мужа; или после этой некрасивой истории с путевкой в Друскининкай, где они решили вместе провести месяц, но в последний день она сказала, что не сможет, и неделю спустя уехала туда отдыхать с мужем по путевкам, купленным за его деньги. И вот сегодня опять... Может, это последний толчок, чтобы круг окончательно замкнулся, обратив в ничто все его попытки обмануть себя?
Когда он думал об этом, топчась с сигаретой в руке у раздевалки, подошел Аурелиюс Стундис, «актер комедийного плана», как он любил насмешливо представляться.
— Простите, товарищ Скирмонис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145