Потом выйдет книга — господи, сколько лет мечтал об этой счастливой минуте! — но ты будешь листать ее без особой радости, теша себя лишь теми счастливыми минутами, что провел у колыбели своего ребенка. Да, да — это были удивительные времена, подумаешь ты, вороша еще не остывший пепел воспоминаний. Никому никогда не пережить то ни с чем не сравнимое чувство, когда посреди ночи вскакивал с постели, ослепленный полыхнувшей молнией мысли, и, боясь, чтобы не исчезло чудо, бросался к письменному столу, забыв все на свете. Люди на заводах и в учреждениях работали по семь, на вредном производстве по шесть часов, а ты, сам приговорив себя к пожизненной писательской каторге, трудился, можно сказать, круглые сутки, потому что даже во сне не переставала бодрствовать мысль, которая в любую минуту могла выбросить тебя из постели, словно пронзительная сирена тревоги. Но ты ждал этой сирены тревоги, этого стихийного прорыва творческой мысли, которая на короткий миг взрывалась вулканом, а потом снова затихала, в одно мгновение превратив счастливого творца в проклятого каторжника. И тогда ты с грустью думал, позванивая кандалами, что за одну минуту экстаза не жалко отдать целый год прозябания ремесленником. Может, два, может, целых десять, а то и всю жизнь. Много ли это за возможность изведать полноту счастья? И тебе напряженными усилиями воли удавалось вызвать добрую фею, которая срывала с тебя жалкое рубище ремесленника, сбивала оковы и на усталую голову надевала венец властелина. Свободный и гордый, ты гулял, словно господь бог на седьмой день творенья, по созданному тобой миру, забыв, что где-то за пределами этой иллюзорной вселенной существует какой-то Умбертас, какие-то редакторы, какой-то цербер, вооруженный красным карандашом; не видя ничего, кроме своих героев, не подвластный никому, кроме Жизненной Истины, ни перед кем не в ответе, кроме себя и Истории. И в эти часы абсолютной власти рождались лучшие строки, о которых позднее критики скажут: «Здесь он как следует поработал...» Словно плотник или кожемяка. Никому и в голову не придет, что именно здесь, над этими «лучшими местами произведения», пролито меньше всего пота, что они написаны кровью сердца, и не пришлось бы сегодня из-за них спорить, если
б автор не забыл, что есть такой длинный стол, накрытый холодными листами стекла...»
Наверное, я глубоко задумался, потому что не сразу расслышал свою фамилию.
— Может, у автора будут замечания? Пожалуйста, товарищ Скардис.
Это я? Это мне говорят? Неужели эти люди, бесцеремонно ворвавшиеся в чужой дом и перевернувшие его вверх дном, наконец вспомнили о хозяине?
Я долго и с трудом вставал. Нет, у меня не будет замечаний. Все сказали товарищи. Товарищ Умбертас, товарищ Рамунайтис, товарищ Шапока, товарищ Дичпетрис... От души благодарю за замечания, но, к сожалению, не смогу ими воспользоваться, потому что по этим указаниям мне пришлось бы написать новый роман. Так поступать я не намерен, поскольку убежден, что мне все равно не удастся создать столь идеальный вариант, который бы удовлетворил весьма разборчивые и требовательные умы литературоведов.
Я выскользнул в дверь, надел пальто и первым помчался по мраморной лестнице вниз. А вслед за мной, пыхтя, шаркая ногами, катилась лавина шляп и беретов.
— Вот видишь, дружище, чем кончился мой дебют как прозаика.
— Как же это так? Написал и бросил.— Скирмонис чувствует себя немного виноватым перед Скардисом. — Не надо быть таким скрытным. Почему мне не дашь почитать?
Скардис безнадежно махнул рукой.
— Ладно.—Скирмонис выключает радиолу. В открытую форточку врывается глухой гул автомобилей, громкие детские голоса откуда-то из глубины двора. — Чем же, скажи, мог бы тебе помочь?
— Мне? Нет, Людас, мне лично ничего не надо. Зашел по поводу других. По сравнению с проблемами, которые мы только что обсудили, дело весьма прозаическое — квартирный вопрос, но в этом случае от него зависит судьба нескольких человек.
— Я же не распределяю квартир, Андрюс.
— Ты лично знаком с Тялкшей, Людас. Да и вообще, ты не рядовой человек, с положением, со связями... Сам понимаешь... А этих людей, о которых я хо-
чу похлопотать, просто надули — выделенную им квартиру за взятку отдали другим. Да что я тебе буду объяснять, лучше найди час-другой, сходим вдвоем, а там видно будет.
Скирмонис, извиняюще улыбаясь, качает головой: не знаю, не знаю... Вряд ли, слишком уж глубоко увяз с этой своей скульптурной группой. Вдобавок сомнительно, сможет ли чем помочь. Чего доброго, только испортишь людям кровь, поселив надежду, а потом, когда ничего не выйдет, стыдно будет в глаза посмотреть.
— Важно не то, что тебе удается или не удается сделать, а то, что ты хочешь и искренне стараешься помочь, — не уступает Скардис. — Твоя скульптурная группа никуда не сбежит, а там, по-моему, назревает серьезная трагедия. Но пока позволь воздержаться от комментариев, сам увидишь, когда сходим.
— Странно...
— Что именно?
— Что скульптор должен кому-то добывать квартиру.
— Точнее будет сказать: помочь восстановить справедливость. Тебя это унижает, а? — Скардис вонзает в Скирмониса насмешливый взгляд. — Раз так, то не надо, человек не должен делать того, что его унижает. А ну их к чертовой матери, эту квартиру и эти чужие трагедии, всему миру действительно не поможешь. Но сходить туда тебе имеет смысл, дружище; художнику не пристало отгораживаться от людей. Увидишь любопытные лица, неожиданные детали, которые подхлестнут воображение. И в самом деле, почему бы тебе не создать цикл портретов, обобщающий идею многонационального Вильнюса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145