Трезвая оценка положения, да и только. Достаточно было Скирмонису поймать ее взгляд, который на миг скрестился с его взглядом, чтобы он сделал мучительный вывод: «Она меня любит! Еще любит! После всего того, что я ей причинил! Может быть, и ненавидит, но любит точно. Слишком хорошо я ее знаю, чтоб ошибиться».
...Так что нет там никакой кровати. Уне одна... Уне одна... Уне одна... Лежит, прислонившись к подушкам, и читает книгу. И он один. Она одна... И он один...
Бессознательно повторяя в мыслях эти слова, он прокрался в свою комнату, разделся, не зажигая света, и растянулся на диване. Белье было свежее, пахло ветром и руками Уне, когда она, приняв ванну, забиралась под одеяло. Чистая, непорочная постель, постеленная для грязного, спивающегося бродяги, душа которого грязнее тела. Надо пойти под душ. Да, непременно под душ. Надо вымыться, вымыться... Чтобы не осталось духа спиртного, чтобы стало чистым сердце. И мозг. Умываться, умываться... Чтобы чистый человек, прикоснувшись к тебе, не запачкался. Итак, вперед, бывший художник, в комбинат бытового обслуживания!
Скирмонис встал, разделся догола и, про себя хихикая над своим идиотским пьяным бредом, прошлепал в ванную.
Свет все еще сочился из-под двери комнаты Уне.
Пока он фыркал под душем, обдавая себя то горячей, то холодной водой, перед глазами неотступно маячила полоска света из-под двери. Он знал, что лучше об этом не думать; если ты уподобился мотыльку и тебя влечет свет, лучше иди на балкон и гляди на фонари — под ними по улице летят машины, снуют люди, а проносящиеся мимо троллейбусы высекают снопы искр из стыков проводов. А если и этого тебе мало, вспомни, что сейчас полнолуние: холодное серебро льется из окна в комнату, и ты, даже не вставая с постели, можешь любоваться восхитительными творениями лунной ночи, экспонированными на стенах, потолке и полу.
«Конечно, а как же иначе. Вот вытрусь полотенцем и — в кровать. Надо же наконец начать думать о работе».
Однако, выйдя из ванной и уставившись лихорадочными глазами на излучающую свет щель под дверью, он почувствовал, что превращается в насекомое — в самый мелкий и ничтожный экземпляр из неисчислимого племени перепончатокрылых — и, потеряв голову, лишившись веса, последней тысячной доли миллиграмма, неудержимо летит на этот свет.
Это было вчера.
А сегодня... Людас Скирмонис снова бредет по улице, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых. Отчаянная скука. В душе пусто и муторно. Ненавидит себя, презирает как последнюю сволочь. На груди все еще чувствует мокрое от слез лицо Уне. Та же Уне. Такая же. Покорная, преданная, любящая. И несчастная. Ему надо было сказать ей что-то большее, чем эти скупые слова: не плачь, не плачь, не надо, что ты... Нежнее и искреннее обнимать. Ведь через пропасть, вырытую за полтора года, не перейдешь по такому узенькому мостику. Но он-то и не думал, что идет к ней что-то зачеркнуть или что-то начать сызнова. Нет, ему всего лишь нужна была женщина. Скотина! Таких ублюдков надо уничтожать, если они сами не догадываются сгинуть с лица земли. Ах сволочь!..
Негр-Вильпишюс издали улыбается, приложив два пальца к берету. Приветик, маэстро! Как поживаем? Не согласитесь ли дать бедному журналисту интервью по случаю конца старого года? Достижения литовского искусства? Его роль во всесоюзном контексте изобразительных искусств? Ваши собственные творческие планы, маэстро, перспективы их реализации?
Скирмонис кисло улыбается — похоже, что этот обормот издевается над ним, — но охотно принимает приглашение зайти в ближайший ресторанчик, устроенный в подвале реставрированного архитектурного памятника.
А здесь чуть ли не зала средневекового замка и тени праотцев: метровые стены из красного кирпича, лабиринты тесных, будто рукав, коридоров, у одного из входов потрескивающий камин, в который ради полной экзотики можешь и сам бросить поленце, уплетая пылающие охотничьи колбаски или жаркое из лося, которое бодро отправляется в желудок, поливаемое литовским кальвадосом и прочими «палангами». Сейчас модны борода и длинные волосы, но здесь немало и таких, которые не придерживаются моды. Итак: бакенбарды в пядь длиной, лысины, упавшие на плечи космы самсонов, строгие прически сороковых годов, физиономии вращающих белками венер за плотной завесой табачного дыма. Музыка гитары в сопровождении пронзительных взвизгов. Канклес... Нет, канклес здесь нет, не нужен этот реквизит в такой интерпретации литовских средних веков, пускай на канклес бренчат духи наших праотцев.
— Кажется, пропагандисты спиртного начинают овладевать своим ремеслом, — деловито рассуждает Негр. — Официантки уже не морщатся, не фыркают в лицо клиенту, как бывало, а официанты вежливы и представительны, будто министры иностранных дел. Культура! Надо бы весь старый город нашпиговать такими забегаловками — приманка для туристов. Да, да, маэстро, вот увидите, когда-нибудь Вильнюс от туризма будет получать больше дохода, чем от всех своих предприятий легкой промышленности.
Скирмонис машинально кивает, соглашаясь с ним, хотя не понимает, о чем идет разговор, — его охватило странное оцепенение. В голове противный гул, обрывки фраз. Какая-то окрошка. «Еще рюмочку, еще... Надо выполоскать эту немыслящую материю, расшевелить мозги...» Наливает себе, выпивает залпом, забыв, что не один за столом. Но мозг расшевелил не коньяк, а нескончаемое дуденье Вильпишюса над ухом. Точнее говоря, одно его слово. Все прочие — бессмысленные, словно вырубленные из ржавой жести диски, а это — чистая монета: упала куда следует, и механизм автомата включился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145