— но после концерта не мог удержаться, чтобы не сказать той женщине несколько слов: захотелось увидеть ее лицо вблизи.—Скирмонис сопровождает последние слова тяжелым вздохом и долго молчит, уставившись на рассохшийся, давно не вощенный паркет.
— Дальше? — приглушенный голос Скардиса.— Что было дальше?
— Ничего. Увидел, что она куда старше, чем выглядит на сцене, и не такая уж красивая... Короче говоря, почувствовал себя так, словно увидел милую, хорошо знакомую картину, подошел к ней, чтоб рассмотреть вблизи, и уткнулся лбом в бумажную декорацию. И все, Андрюс.
По лицу Скардиса пробегает грустная, едва уловимая улыбка.
— В жизни все мы что-то теряем, Людас, — говорит он тихо, перенося потеплевший взгляд со стены на Скирмониса.—Одни больше, другие меньше. Я иногда забывал, что у тебя тоже выдрала свой кусок судьба, ты уж прости.— Да, оба мы ошпарены, брат мой, но твои раны по сравнению с моими всего лишь жалкие царапины котенка. Почему? Да кожа у тебя толще. И сердце поглубже сидит, менее доступно оно, чем мое. А я весь наружу. Как улитка, выдранная из раковины.— Сейчас лежу день-деньской и об этом думаю. Думаю, думаю, думаю... Поздно уже, не поправишь ничего, что наворотил в жизни, а все равно думаю. Потому что впервые за много лет протрезвел как следует, — ты был прав, Людас: иначе надо было жить. Мне, Андрюсу Скардису. Иначе! Не ради какой-то громкой миссии человека на земле, а так, чтоб не стыдно было умирать...— Скардис говорит медленно, негромко, но четко, все реже переходя на шепот. Каждое слово он как бы взвешивает и грубовато, но с любовью поглаживает, потому что это прощание со всем, что вскоре канет в небытие. — Думаешь, так уж милы последние часы жизни, когда покидаешь людей, как презренный дармоед? Швыряешь им несколько крошек, которых сам недостоин? Бросив копейку, а насвинячив на целый рубль? А ведь мог еще... Эх, Людас...
— Не изводи себя, — говорит Скирмонис, теперь уже настолько приблизившись со стулом к кровати, что, не вставая, может дотянуться до костлявого плеча друга.—Ты не уйдешь отсюда с пустыми руками. 4ндрюс, никакой ты не дармоед, не надо себя терзать. Не много, правда, сделал, но сделал не на один год, милый. И не на одно десятилетие, в этом я глубочайше уверен.
— Правда? — Лицо Скардиса сияет.—Что ж, спасибо на добром слове... Но я не о том, что сделано, дружище...— Мне нужно то, чего нет и никогда уже не будет. Неродившиеся произведения — погубленные жизни... едва зачатые в чреве творца, — откровенная работа, да, работа! Потому что только работа нам не изменяет. Предаст друг, брат, любимая женщина, а работа — никогда! Но и ты должен отплатить ей тем же — верностью. — — — К черту плевки и славословия критики, всевозможные указания, исправления или искривления линий. Пускай они там делают свое дело, пинают или поглаживают тебя, а ты работай, как подсказывают талант и сердце, и будешь вознагражден. Работай! Пускай бьют, затаптывают в черную грязь, как в свое время терзали мои стихи, пытаясь выбросить их на свалку,— все равно держись, не опускай головы. Истинное искусство не боится критики, единственный враг его — время... Какому-то медному лбу не полюбилась твоя книга, может не выйти... Подумаешь, трагедия! Ну и пускай не выходит. Положи ее в ящик и пиши другую; если произведение будет достойно этого, время вырвет его из стола и через сотню лет.
— Конечно, Андрюс, главное — работать. Все в жизни человека обращается в дым — радости, удовольствия и даже страдания, — и лишь то, что достигнуто работой, остается.
— Старая правда... да... старая правда. Все знают ее, но не у многих хватает выдержки жить по ней. В этом смысле ты, пожалуй, принадлежишь к счастливым, Людас.
— Хм... Может, раньше и было нечто в этом роде, но сейчас... Уже два года, как я не работаю. Почти не работаю, Андрюс.
— А-а, понимаю. Я же тебе говорил: не связывайся с Суопене. Они с Даной одного гнезда птички.
— Пусть будет так... Но я не думаю, что эти годы — такая уж брешь в моей творческой биографии. Жизнь ничего не отбирает у человека даром — дает столько-сколько что-нибудь взамен. И я получил. Не столько, сколько причиталось бы по совести, но кое-что обломилось.
— Ты все такой же математик, дружище. Что ж, подсчитай, сколько обломилось, если не лень,
— Кажется, я говорил тебе, что замыслил крупную скульптурную группу. Почти половина работы была уже сделана. Быть может, я и закончил бы ее, если б не эта известная тебе история... Но не стоит жалеть о том, что не закончил. Уже тогда чувствовал — что-то не так, чего-то не хватает. А это «что-то» было не что иное, как не до конца найденное художественное решение. Концепция произведения мне ясна, но я все время чувствовал, что лгу, пытаясь воплотить ее в образах. И вот сегодня наконец... Нет, такие открытия не приходят внезапно, нужны события, время; переживания, чтобы они назрели. Тялкша был только одним из компонентов, которого не хватало, чтобы моя вычислительная машина была запрограммирована полностью. Видно, я не ошибся, когда повиновался своему собачьему чутью и еще раз пошел к этому человеку, чтобы увидеть ничтожество раздутого величия в самом его апофеозе. Его поразила не сила моей правды — эта правда ему непонятна, а потому и не действенна, — а сам факт, что я посмел поднять голос против того, что он считал нормой поведения, вытекающей из его моральных принципов. Для человека, которого мы рекомендуем писать с прописной буквы, смерть совершенно естественна, хотя это личная трагедия; но трагедия лишь настолько, насколько смерть отнимает возможность завершить какие-то планы, закончить важную для нас работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145