Тетя проигнорировала замечания насчет Дживса.
– Я разговаривала с доктором Монтесонти, – объявила она, и голова у меня пошла кругом. Устрашающий Монтесонти – специалист-невропатолог в лечебнице для алкоголиков в Сидер-Гроув на Лонг-Айленде, где я имел несчастье обитать, – внушал мне, будто я маньяк в классическом смысле слова, что мне несколько льстило, но доктор Монтесонти хотел прервать мои отношения с Музой, прописав литий. «Я не согласен на литий!» – протестовал я. «Это просто соль», – уверял он. «Не люблю соль», – твердил я, и, к счастью, он не стал заставлять меня принимать жуткое средство. Потом я чудом вывернулся из его хватки – кончилась страховка.
– Монтесонти ужасный врач, – сообщил я тете и дяде. – Что это за психиатр с ожирением, постоянно жующий антиникотиновую резинку?
Тетя Флоренс не ответила на мою реплику, явно заранее приготовив речь и настойчиво продолжая:
– Он советует, чтоб ты либо вернулся в Сидер, либо чтоб мы подыскали для тебя поблизости другую лечебницу. Сказал также, если откажешься, мы должны попросить тебя покинуть наш дом. Держа у себя, мы лишаем тебя силы воли. Любовь должна быть жестокой. Твоя мать хотела бы, чтоб я любила тебя всей душой, но если доктор требует жестокой любви, то так тому и быть… Вернешься в лечебницу? Не стал ходить к «Анонимным алкоголикам» и сам пить не бросил, невзирая на все обещания. А ведь мы договаривались предоставить тебе для работы тихое, спокойное место, если не будешь пить. Значит, либо лечебница, либо мы больше не сможем держать тебя в своем доме.
Я видел, что тете разговор неприятен, но она считала, что правильно поступает, и, может быть, так и было на самом деле.
– Знаешь, ты жжешь кучу электричества, раскладывая пасьянсы на компьютере, – подхватил дядя, – и вовсе ни к чему постоянно лить горячую воду во время бритья. Сполосни лезвие и закрывай кран.
Видно, его давно мучили соображения экономии.
– Ирвин, это делу не поможет, – перебила тетя. Она очень редко его обрывала.
Одернутый дядя яростно впился зубами в очередной соленый огурец, мгновенно исчезнувший в бороде падре Пио, – больше его никто никогда не увидит. Китайское семейство справа внимательно изучало меню толщиной с Талмуд, советуясь друг с другом народном языке. Возникла тень официантки с нашими супами. Мы все заказали ячменную похлебку с грибами, но сейчас общность вкусов по отношению к супу выглядела довольно грустно. На протяжении месяцев совместное предпочтение ячменной похлебки внушало мне незнакомое чувство семейственности, какая бы напряженность ни существовала между мной и дядей, но обнаружение соседями Флэтли винных бутылок поколебало его. Дядя принялся за еду; мы с тетей были для этого слишком расстроены.
– Ваша позиция мне абсолютно понятна, – обратился я к тете Флоренс, стараясь держаться с достоинством; дядя склонил голову к своей тарелке. – Вы прекрасно со мной обращались, были очень добры, и я страшно вам благодарен. Уверяю вас, в смысле выпивки держу себя под строгим контролем… По крайней мере, я так считаю. Поэтому не хочу возвращаться в лечебницу. В прошлый раз чуть там не умер… По-моему, самое время отправиться в Поконо.
Я стыдливо уставился в тарелку с супом. В похлебке вяло плавал ячмень, овощи. Тем не менее в месиве виднелось мое отражение – глаза в зеркале супа напоминали две черные монетки. Я себя не узнал.
– Тебе тридцать лет, – сказал дядя. – Ты свободный человек. Только не вставляй меня в свою книгу, если когда-нибудь ее напишешь. Я сам хочу написать книгу о работе коммивояжера. Артур Миллер написал пьесу, а я напишу книгу.
– Обещаю вас не описывать, – пообещал я.
Удовлетворенный дядя доедал суп. Тетя глотнула воды и сказала:
– Мы любим тебя, Алан. Пожалуйста, прошу тебя, будь осторожен.
– Буду, – пообещал я.
– С ним все будет в полном порядке, – заверил ее дядя, а потом рявкнул на нас обоих в приказном тоне: – Ешьте суп, – не желая впустую потратить еду, и я покорно принялся глотать, не чувствуя вкуса, не осмеливаясь взглянуть тете в глаза до самого конца обеда. Аппетита, естественно, не было. Дядя завернул в бумагу мой сандвич, чтобы я его съел завтра утром. Не лишенный щедрости, он заплатил за обед.
Потом у дверей моей спальни тетя обняла меня, пожелав спокойной ночи, и, выпустив из объятий, сказала:
– Я очень тебя люблю… Ирвин тоже. Знай, он тебя любит, хоть и постоянно ворчит. Он рад, что ты здесь. Если бросишь пить, всегда можешь вернуться.
– Спасибо, – сказал я. – Я тебя тоже люблю.
Тетя не похожа на мою мать, хотя они сестры, но, говоря, что люблю ее, я как бы обращался к матери, чего не мог сделать с двенадцати лет, разве что в мыслях.
– Может быть, утром мы не увидимся, – сказала она, – если ты не поднимешься до моего отъезда, – поэтому давай теперь попрощаемся.
Тетя вновь открыла объятия, мы обнялись.
– Пожалуйста, не губи себя выпивкой, – попросила она, отпуская меня.
– Не буду, – пообещал я.
И тетя Флоренс пошла по короткому коридору к их спальне. Дядя слушал погодный канал. Включал его и ночью по старой привычке коммивояжера, которому надо знать погоду не меньше, чем моряку.
Я лежал в постели, вновь отягощенный заботами и тревогами. Страшно быть алкоголиком. Хочешь просто слегка успокоиться, может быть, чуточку отравиться, а в конце концов заодно отравляешь и всех окружающих, словно пытаешься с собой покончить, открыв газовую духовку, и, сам того не желая, убиваешь соседей.
Я принялся потирать переносицу, как всегда делаю в тяжелые минуты. Посреди этого нового массажа почуял легкое придыхание – Дживс, как туман, сгустился слева от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105