Я хочу сказать, что за последние пять лет прочел в «Нью-Йорк таймс» больше статей об одной музыке клецмер, чем о чем-нибудь, имеющем отношение к китайцам. Я нахожу, что это сильно действует на нервы. Чем больше внимания, тем больше ненависти. А со временем все разрастается, поэтому вполне можно представить, что холокост будет превзойден.
– Постарайтесь не думать о таких вещах, сэр.
– Вы правы, Дживс. У меня сегодня жуткий сплин. Я страдаю от гумора, и без всякого юмора.
– Да, сэр.
– Дживс, не могли бы вы записать последнюю фразу? Возможно, я ее использую, но слишком слаб, чтобы держать перо.
– Да, сэр. – Дживс сел за письменный столик, и я повторил: «Я страдаю от гумора, и без всякого юмора».
Дживс запечатлел эту фразу на каком-то клочке бумаги.
– Спасибо, Дживс.
– Пожалуйста, сэр.
– По крайней мере, хоть что-то написал сегодня. Одна хорошая строчка – неплохо, особенно для такого больного, как я.
– Мне очень жаль, что вы себя плохо чувствуете, сэр.
– Не надо сожалений, Дживс. Мы с вами оба знаем, что я сам навлек беду на свою голову, абсолютно безнадежен, поэтому не стану докучать нам обоим обещаниями завязать… Впрочем, прошлой ночью я так себя схомутал, что все внутренние органы в состоянии шока. Селезенка свесила в унитаз голову, и ее рвет. Печень продвинулась до границы миссии Бауэри, почки ведут пятнадцатый раунд жестокого боя с противником, который противозаконно вытащил из перчаток прокладки.
– Удачные метафоры, сэр.
– Спасибо, Дживс. Это не надо записывать. Не так уж и хорошо. Мне нравится мысль о диктовке. Я был бы похож на Мильтона или на Генри Джеймса.
Вряд ли это замечание понравилось Дживсу, ибо он ничего не сказал. Поэтому я немного почитал Чандлера, а Дживс улетучился в рабочий кабинет. После нескольких страниц «Долгого прощания» я заснул. Когда проснулся, Дживс снова стоял надо мной. Было около четырех часов дня.
– Не желаете ли прогуляться, сэр? Вам это было бы полезно.
– Не думаю… Стакан воды, пожалуйста.
Влив в организм немного Н2О, я прищурился желтым глазом на Дживса. Он стоял у письменного столика, ожидая очередной моей просьбы. Мне нечего было у него просить. Я чувствовал нестерпимую грусть и печаль. Как я смею чего-то желать для себя? Как смею хоть на секунду подумать, что у меня с Авой еще что-нибудь будет, кроме прошлой ночи?
Возможно, это было жестокое похмелье, но я чуял навистую надо всем тень. Прежде чем началось что-то с Авой, чувствовал, что все кончено. Любить меня невозможно.
– Дживс, потерпите еще минутку. Пожалуйста, сядьте. – Он сел. – Я пытался докопаться до корней своей нынешней меланхолии, до психологических корней, а не до физических, которые кроются во вчерашнем грязном буйстве… И уже почти нащупал.
– С большим удовольствием выслушаю, сэр.
– Ну… понимаете… – Как передать свои мысли и чувства? Мне пришла на ум некая притча. – По-моему, Дживс, вот как можно объяснить. Одно время я подрабатывал сиделкой, когда жил в Принстоне, и присматривал за двойняшками, девочкой и мальчиком лет пяти. Как-то мы играли, девочка пошла в туалет и через несколько минут пропела: «Я все сделала». Мне пришлось пойти, снять ее с унитаза, ничего страшного в этом не было. Но я никогда не забуду, как она объявила: «Я все сделала»… Твердо знала, что кто-то о ней позаботится, кто-то к ней придет. Конечно, в ту пору еще купалась в родительской любви, и, когда шла в туалет и кричала: «Я все сделала», – они прибегали, хвалили ее, она себя чувствовала важной персоной, чувствовала ценность своей маленькой жизни… Возможно, в такие моменты рождалось эго… она училась говорить «я», попадала под влияние иллюзии своей значительности. И мне очень грустно думать, как жизнь ее ломала в дальнейшие годы.
– Может быть, жизнь ее не ломала, сэр, – сказал Дживс.
– По-моему, жизнь каждого ломает.
– Не уверен в согласии с вами, сэр… Действительно не желаете совершить прогулку?
– Вы обещали выслушать!.. Я почти закончил, Дживс… Знаю, я грубиян… Просто хочу сказать, что, по-моему, слово «я» самое горькое и печальное в английском языке. Для меня оно означает неудачу, разочарование, разбитое сердце и смерть. Ничего нет хорошего в том, чтоб быть «я». А знаете, какое слово самое горькое и печальное в французском языке? Je… Не знаю, как будет «я» на других языках… Стойте, уо по-испански. Хотя уо не так скорбно звучит. Возможно, поэтому латиняне почти все время в хорошем настроении. По-немецки Ich. Оказывается, язнаю иностранные языки лучше, чем думал. Ich звучит так будто они сами себе опротивели. Возможно, поэтому немцы совсем сумасшедшие. Впрочем, кажется, в последнее время стали немного получше. Вряд ли вновь доставят неприятности всему миру, хотя кто знает… Почти у всех народов бывают черные времена, но у них были слишком уж черные. В Америке в данный момент черные времена, потому что мы первые начали разогревать океаны и убивать все живое… Даже у скандинавов, идеальных в своем роде – чистые улицы, образцовое здравоохранение, активная сексуальная жизнь, – были черные времена, короткая эпоха викингов, но с тех пор они ведут себя очень хорошо.
– Как насчет прогулки, сэр?
– Ну ладно, пойдем.
Я не совсем высказал то, что хотел, но какой-то желчный комок умудрился выскочить, и это, наверно, пошло мне на пользу. Осталось лишь общее ощущение отчаяния, тщетности, безнадежности, одновременно вселенской и личной. Оно возникло при виде бежавшего трусцой еврея и достигло кульминации при воспоминании о девочке в туалете. Ох, ладно, я действительно идиот.
Мы вышли на прогулку, шагая по тропинкам, где никого не было. Вот что я скажу о своих коллегах-колонистах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105