Меня самого теперь удивляло безразличие, с каким я до сей поры относился к будущему своей души. Я понял, как все это важно, пример сына открыл мне глаза. Я хотел бы отныне жить поближе к любимейшему из моих детей, ибо понял, что общение с ним будет мне полезно; я чувствовал, что его присутствие стало для меня даже необходимостью, но не решался предложить жене похоронить себя в провинции.
Мы вернулись в Париж, и там я закончил все хлопоты, связанные с будущим моих детей. Все они занимали прекрасное положение, сам я владел значительным состоянием и забыл о том, что такое нужда. Я все еще кружился в водовороте забот, но мысль об уходе на покой посещала меня чаще и чаще. Все наводило меня на мысль, что пора мне удалиться от дел; единственным серьезным препятствием, как мне казалось, были устремления моей жены. Я боялся, что эта женщина, привыкшая к блеску светской жизни, сочтет мое желание безумной затеей, достойной одного лишь презрения. Но, видимо, по воле неба, любовь и везение соперничали между собой, чтобы угадывать и предупреждать малейшее мое желание.
Я не решался открыть ей свои тайные мысли, но моя добрая жена, заметив мою глубокую задумчивость, пожелала узнать ее причину. Я колебался, она расспрашивала все настойчивее и наконец даже заплакала; я сдался и открыл ей, что было у меня на душе.
– Дорогая моя супруга, – сказал я – сжальтесь надо мной; не принуждайте меня говорить. То, что вы узнаете, причинит вам огорчение. Вы по-прежнему дороги мне, я все так же горячо люблю вас.
– К чему это длинное предисловие? – спросила она, – И чего мне следует ждать? Или вы усумнились в моей любви? Или я должна усумниться в вашей? Почему вы вдруг лишили меня своего доверия?
– Мое доверие к вам нисколько не поколеблено, – ответил я, – если бы я мог дать новые доказательства моей преданности, я не задумываясь сделал бы это. Но сказать ли вам всю правду? Именно преданность вам стала теперь для меня источником волнений. Вы привыкли к большому свету и едва ли пожелаете его оставить, а я уже ощущаю прелесть уединения. Я размышляю о том, как быстро и как щедро фортуна осыпала меня своими дарами. Она меня ошеломила и ослепила, и я платил ей ответную дань! До последнего времени все мои устремления и вся признательность были обращены к ней и дальше не шли. Я не возносил свои помыслы выше. Отречение нашего сына от мира открыло мне глаза. Оно поселило в моем сердце тревогу, которой я не предвижу конца. Мне кажется, что я уразумел предначертания высшей воли, и я хотел бы последовать им. Шум и сутолока большого города кажутся мне теперь менее подходящими к моему новому строю мыслей, чем мирный сельский покой. Но меня останавливает мысль о том, что жизнь в провинции была бы для вас тягостна.
– Нет, дорогой мой супруг, – ответила моя любимая жена, – ваши стремления мне ничуть не противны. Где бы мы ни были вместе – везде я буду счастлива.
Я убеждал ее не насиловать свои вкусы ради человека, для которого нет иного счастья, как то, которое она разделит с ним; но жена сказала в ответ, что городская жизнь никогда ее особенно не прельщала, и во все время своего вдовства она почти постоянно жила в провинции (и это действительно было так, из-за чего я слишком часто был лишен удовольствия видеть ее, до того как мы обвенчались).
Итак, мы пришли к полному согласию; уступив старшему сыну свой дом, так же как и должность, я перебрался в родные места, где мы с женой уже более двадцати лет ведем спокойную и счастливую жизнь.
Из года в год семья моя растет и преуспевает. Граф д'Орсан, создатель моего благополучия, часто навещает меня. Очаровательная д'Орвиль подружилась с моей женой, и в этом приятном обществе мы наслаждаемся тихим счастьем, недостижимым среди суеты большого света.
Здесь я начал свои Мемуары; здесь я их и продолжаю, столь же правдиво. Если бы я желал отклониться от истины, я постарался бы скрыть от читателей неблагодарность моих племянников, которые презрели законы природы и чести, отказываются признавать своего отца и забыли о благодеяниях родного дяди.
Сие испытание, хотя и горькое, не нарушает моего покоя. Мне больно за них, но сам я не страдаю.
Скажу одно: никого фортуна не баловала, как меня. Но кем я был в годы, отданные житейской суете? Человеком, чье сердце постоянно терзали новые желанья, а сам он не чувствовал своего несчастья лишь потому, что не задумывался о душе. Теперь же я избавился от желаний, и я счастлив, ибо понял, в чем истинное счастье. А это, думается мне, единственное подлинное благополучие, какого может желать разумный человек.
Конец

Приложения
Мариво и его роман «Удачливый крестьянин»

1
В истории литературы встречаются эпохи, которые принято называть «переходными»; люди той поры все как бы не могут расстаться с «веком минувшим», продолжая жить его интересами, его вкусами и его заблуждениями, и все не решаются начать «век нынешний», который уже стоит у порога.
Для французской культуры одной из таких переходных эпох были последние десятилетия царствования Людовика XIV и годы регентства герцога Филиппа Орлеанского, то есть целиком первая четверть XVIII столетия.
Лишь недавно скончались Расин, Боссюэ и Перро, еще писали Буало и Фенелон, но уже создали свои первые произведения Монтескье и Вольтер. В книжных лавках еще бойко торговали прециозными выдумками Ла Кальпренеда и Сюблиньи или грубоватыми бурлесками Сореля, Марешаля и Фюретьера, а «резвый» Антуан Гамильтон уже завершил свои тонкие и ироничные «Мемуары графа де Грамона», Лесаж напечатал «Хромого беса» и работал над «Похождениями Жиль Бласа из Сантильяны».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158