Мой жизнерадостный кузен, – заговорила она, – мне нужно кое-что вам сказать; сейчас уже поздно, и время для такой беседы неподходящее; отложим ее на завтра; я встану пораньше, разложу некоторые еще нераспакованные вещи и буду ждать вас здесь между восемью и девятью часами, чтобы обсудить множество мыслей, роящихся у меня в голове. Вы меня поняли? Не опаздывайте; судя по всему, хозяйка намерена явиться ко мне с утра справиться о моем самочувствии, а кстати, может быть и о вашем, и мы не сумеем переговорить, если не примем мер против ее чрезмерной любезности.
Эта небольшая речь, как вы сами видите, предвещала если не прямую ревность, то уж во всяком случае ревнивое беспокойство; не оставалось никаких сомнений насчет предмета завтрашней беседы.
Утром я явился на свидание вовремя и даже немного раньше назначенного часа, чтобы показать свое нетерпение: это должно было доставить ей удовольствие; и действительно, я заметил, что она мне благодарна.
– Ах, вот это хорошо! – сказала она, завидя меня. – Вы точны, господин де Ля Валле! Вы еще не видели сегодня наших хозяек?
– О боже, – отвечал я, – я совсем позабыл об их существовании: разве у нас с ними есть какие-нибудь дела? Поверьте, голова моя была занята совсем другими мыслями.
– О чем же вы думали? – спросила она.
– О нашем свиданье, – ответил я, – я думал о нем всю ночь.
– Я тоже, – сказала она. – Видишь ли, Ля Валле: то, что я должна тебе сказать, очень важно для меня.
– Ради бога, дорогая кузина, – воскликнул я, – не томите! Я сам не свой! Ведь речь идет о вас, и я не смогу спокойно дышать, пока всего не узнаю; вас что-нибудь мучает? Могу ли я помочь? Или это непоправимо? Я сойду с ума, если вы сейчас же не успокоите меня.
– Не тревожься, – отвечала она, – ничего худого не случилось.
– Боже мой, – воскликнул я, – поймите, что я перед вами теряюсь, точно малый ребенок; это не моя вина. Зачем вы были так добры ко мне? Я больше не принадлежу себе.
– Друг мой, – сказала она, внимательно поглядев мне в глаза и как бы заклиная меня быть правдивым, – не преувеличиваешь ли ты свою привязанность ко мне, говоришь ли действительно то, что думаешь? Могу ли я верить тебе?
– Как! – воскликнул я, отпрянув. – Вы сомневаетесь во мне, мадемуазель? Я готов отдать для вас жизнь, да что! сотню жизней, если бы ими располагал, чтобы этим купить для вас благополучие и здоровье, а вы сомневаетесь во мне! Увы, нет больше для меня радости; мое сердце – единственное мое достояние; теперь вы отвергли его, значит у меня нет ничего. Всему конец; после милостей, полученных от вас, после дарованного вами родства, вы спрашиваете: «Любишь ли ты меня, кузен?», и я отвечаю: «Еще бы, кузина!» – и вот после этого вы говорите снова: «А вдруг нет, кузен?» Значит, ваш кузен хуже волка, значит, нет в лесу зверя коварнее, чем он. Ну и сокровище вы приобрели для своей семьи! Бог вам судья, мадемуазель, а только нет у меня больше кузины, не пристало мне так вас называть, если я уже все равно что дикий зверь. Нет, мадемуазель, уж лучше бы мне совсем не знать и не встречать вас, чем услышать подобные речи от той, что впервые наполнила любовью мое сердце, если не считать отца с матерью, да они не в счет, потому что я их сын, и любовь к ним ничему не помеха. А я-то думал, что вы знаете мою душу, читаете в моем сердце; небо да смилуется надо мной, да и над вами. Кончилось мое веселье; вы не найдете человека печальней меня.
Припоминаю, что в ту минуту мои чувства не противоречили словам; и все-таки должен признаться, что я старался говорить и выглядеть трогательно, в голосе моем звучали слезы, я немного сгущал краски; и, странное дело! я же первый поддался собственной игре. Я клюнул на собственную приманку, и теперь мне оставалось только свободно выражать свои чувства, не придумывая и не прибавляя ничего. Я предоставил говорить своему внутреннему волнению, а оно сильнее всякой выдумки.
И я выиграл. Я убедил ее, я рассеял все ее сомнения так основательно, что она заплакала от умиления и сама начала утешать меня, чуть ли не просить прощения за то, что усомнилась.
Но я долго не мог успокоиться; мое горестное смятение не унималось – такое поведение подсказывал мне инстинкт и подсказывал правильно; если тебя обидели и особенно если оскорбили твою нежность, то жалобы твои не могут смолкнуть сразу; мы продолжаем упрекать, даже когда простили. Так бывает с приведенным в движение предметом: он не может остановиться внезапно; движение его замедляется и замирает лишь постепенно.
Наконец запасы моих горьких жалоб иссякли, и я позволил мадемуазель Абер успокоить меня ласковыми словами.
Ничто так не размягчает сердца, как подобные сцены, особенно в начале любви: благодаря им чувство расцветает с необычайной быстротой, все сокрытое в сердце изливается наружу; за четверть часа оно выскажет больше, чем за целый месяц сдержанного волнения, – и выскажет все это естественно и ничуть не смущая нашу щепетильность; все совершается само собой.
Так, во всяком случае, было с мадемуазель Абер. Я убежден, что у нее не было намерения заходить так далеко; она поведала бы мне о своих чувствах не сразу, а в несколько приемов; но теперь остановить порыв своего сердца было выше ее сил; оно излилось, и я получил все, что таилось в нем для меня. Может быть, и она получила от моего сердца больше нежности, чем оно вначале питало к ней; я сам дивился силе своей любви, и все это пошло мне на пользу, как вы увидите из нашего последующего разговора. Его надо привести целиком, потому что именно теперь мадемуазель Абер открылась мне в своих чувствах.
– Дитя мое, – сказала она и повторила несколько раз эти слова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158