Я отпрыгнул и обернулся — я стоял подле виселицы, и по затылку мне наподдали ноги повешенного. Герб зашвырнул меня действительно не куда-нибудь, а в Тайберн, прославленное место казней. Я уже много лет не бывал в Лондоне (необратимо пострадавшем от радиоактивных осадков) и, конечно же, никогда не бывал в Лондоне 1770 года. Однако я знал, что Тайберн со временем превратится в Марбл-Арч; в восемнадцатом веке это была самая окраина Лондона. Бейсуотер-Роуд еще не существует, равно как и Гайд-Парк; только поля, рощи, луга вокруг извилистой речушки под названием Тайберн. Весь город находился слева от меня.Я рванул вперед по узкой дороге, что со временем превратится в Парк-Лейн, а немного погодя свернул в первую улочку далеко отстоящих друг от друга домов. Мало-помалу пространство между домами сокращалось, количество прохожих увеличивалось, и я притопал на просторный выгон — будущую площадь Гросвенор — и попал на разгар субботней вечерней ярмарки. Мать честная, народищу! Товар продают где с ручных тележек, где с прилавков, залитых колеблющимся светом факелов, плошек и сальных свечей. Уличные разносчики горланят:— Медовые груши! Восемь на пенни!— Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!— А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!— Орешки — сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за пенни!Я бы с удовольствием куснул чего-нибудь, но у меня не было ни гроша той эпохи — только почти килограммовый слиток золота.Я припомнил, что Брук-стрит берет начало в северной части площади Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца, на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде «Собственноручное жизнеописание палача», «Кровавые тайны Сохо», «Приключения слуги-пройдохи». Парень заявил, что знает поэта и тот пишет для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку. Он указал мне на чердак жуткой развалюхи.Я поднялся по шаткой деревянной лестнице без половины ступенек — одному Богу известно, как я не ухнул вниз, — и влетел в чердачную комнату, весело напевая: «Злато! Злато! Злато! Желтый блеск, весомый хлад!» (Томас Худ, 1799-1845). На грязной постели младой поэт бился в предсмертных судорогах с пеной на губах — типичная развязка при отравлении мышьяком. «Ага! — мелькнуло у меня в башке. — Он окочуривается. И отлично понимает, что его дело труба. Так что, если я его вытащу из могилы, мы, может статься, получим нового Молекулярного для нашей Команды».И я энергично взялся за дело.Сперва надо прочистить желудок. Я расстегнул ширинку, набурлил в стакан и силой влил мочу ему в глотку, чтоб его стошнило. Никакого результата. Похоже, яд уже впитался. Я слетел вниз по убийственной лестнице и замолотил кулаками в дверь домохозяев. Мне открыла бабушка Бетой Росс. Пока она костерила меня, я шмыгнул мимо нее в комнату, увидел кувшин с молоком, схватил его, потом кусок угля из нерастопленного камина и помчался наверх — мимо огорошенной и противно визжащей старухи. Ни молоко, ни уголь бедолаге не помогли. Он таки помер — к безутешной скорби современников, а я остался как дурак со слитком теперь не нужного золота, от которого пузырился задний карман моих штанов.Делать нечего, оставалось только ждать, когда машинка Герба Уэллса выдернет меня обратно из восемнадцатого века, и я потопал обратно — по дождю. С Флит-стрит я повернул в переулок и зашел в таверну «Чеширский Сыр» — в надежде обменять слиток на стакан-другой доброго вина и обсохнуть у огня. Место у камина оказалось занято зычно сопящим китом и тихо побулькивающим налимом. Мать честная! Сам Великий и Незабвенный, а с ним его подлипала Босуэлл! Английский писатель Джеймс Босуэлл (1740-1795) прославился блестящими — и весьма дотошными — воспоминаниями о своем великом коллеге Сэмюэле Джонсоне (1709-1784), от которого он на протяжении многих лет не отходил буквально ни на шаг, фиксируя чуть ли не каждое слово своего друга.

— Что бы вы делали, сэр, ежели бы оказались заперты в башне с новорожденным младенцем? — вопрошала рыбешка кита.Тот заколыхался, приосанился, чтобы разродиться исторической фразой, но его ответ на сей монументальный вопрос мне услышать не довелось — сукин кот Герб уволок меня в будущее на самом интересном месте.Когда я вывалился из нутра машины времени. Герб возмущенно замахал руками:— Вон! Вон! Сыпь отсюда! Они уже убрались.Я поковылял к выходу.— Какого черта ты не отдал золото Томасу Чаттертону?— Опоздал. Он уже дух испустил, когда я появился.— Ах ты, незадача какая!— Попробуй еще раз. Только загляни к нему пораньше.— Не могу. Дурацкая машина не желает дважды посещать одно и то же десятилетие. Говоря по совести, этот драндулет никуда не годится. Буксует на каждом временном ухабе.Быть может, именно поэтому из грандиозной программы Герба Уэллса («Здоровье, просвещение и процветание всем векам!») ничегошеньки не получается. Я поблагодарил его на двадцатнике, которым мы, члены Команды, обычно пользуемся при общении, и заговорил на черном испангле.Можете принять меня за психа, но я на самом деле просто обалдеваю оттого, как мне приходится валандаться с этими моими записками. Приходится переводить мой рассказ сперва на двадцатник с черного испангля, который нынче является официальным языком в этой стране, а потом переводить результат на машинный язык. Вы только вообразите эту цепочку: черный испангл — двадцатник — машинный язык. Та еще работа! Особенно, если сортируешь свои воспоминания за много веков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85