О бурных событиях, пережитых Большими Полянами в конце лета, свидетельствовала только огромная виселица, воздвигнутая Василием Степановичем на второй же день после налета партизан и освобождения приговоренных к смерти. Вид этой виселицы приводил в смятение не только старосту Якова Черезова, но и Дрихеля, которому казалось подозрительным запоздалое усердие плотника.
Есть основание думать, что Отто Дрихель был многим умнее своего начальника. Умнее – и опаснее. Напившись пьяным (а после налета партизан он пил систематически), Дрихель становился нагл и дерзок до безрассудства, не теряя, однако, способности вредить последовательно и расчетливо. В основе всех его поступков, пьяных и трезвых, лежала ожесточенная ненависть ко всему миру, ненависть, питавшаяся сознанием своей обреченности. Гораздо раньше своего начальника Отто Дрихель понял, что время приятных неожиданностей безвозвратно миновало и что расплата за них – недалека и неминуема. Он чувствовал, что Большие Поляны живут непокорной, затаенной и непонятной для него жизнью, и борьба со всеми ее проявлениями стала его главной целью.Однажды он едва не поймал Василия Степановича. Передав ему заказ на несколько крестов, он вышел и притаился за дверью. Василий Степанович повернулся к доктору и совсем уже собрался, по своему обыкновению, отпустить заковыристую шутку и заняться арифметикой, но тут доктор приложил палец к губам. Плотник промолчал, и сейчас же в сарай ворвался Дрихель.– Патшему мольтшаль?– Говорить не о чем, вот и молчал…– Мольтшал и думаль… Што думаль?Василий Степанович побагровел, и его бородка начала принимать уже знакомое нам горизонтальное положение. Разговор грозил окончиться плохо, но, к счастью, его прервал голос Ренке, позвавшего Дрихеля.– Опасная дрянь! – сказал, успокаиваясь, Василий Степанович. В любую минуту застрелить может… А глянь, доктор, нам ныне юбилей справлять можно. В аккурат тысячу изделий имеем. Чтоб быть ему, каналье Дрихелго, тысяча первым… Глава двенадцатая Если в своем крайне тяжелом положении доктор Великанов мог черпать кое-какое утешение в причастности к успешным действиям партизан, то Ульяне Ивановне приходилось несравненно тяжелее. При всей жизнеустойчивости, при всем своем умении находить выход из любого, казалось бы, совсем безнадежного положения, временами она приходила в состояние, близкое к отчаянию.Некогда оживленное село Большие Поляны было почти безлюдно. При приближении врага в самый разгар лета из него ушли все, кто только в состоянии был двигаться. Самые сильные, суровые и храбрые примкнули к лесным партизанским отрядам, другие ушли ковать победу на оборонные заводы, третьи остались оберегать колхозное добро и скот, ютясь у друзей-колхозников, до которых не докатилась огневая военная беда. Остались жить при немцах больные да немощные старики, которым не под силу был трудный и далекий путь.С кем ни заговорит Ульяна Ивановна, в какой уголок ни заглянет – везде горе, болезнь, голод и смерть. И не чужое горе, а общее, а если общее, то и ее, Ульяны Ивановны, горе. Так, по крайней мере, поняла она. И получилось само собой, что, поняв это, стала сестра-хозяйка большим и нужным на селе человеком.Услышит, скажем, Ульяна Ивановна, что на другом конце села захворала одинокая старуха, накинет платок и задами, чтобы лишний раз не видеть немцев, побежит туда, навстречу чужой беде. Придет и дверь настежь откроет.– Жива, Марковна? Слыхать, хворать задумала?Спросит весело, а у самой душа на части разрывается.В избе темно, смрадно, холодно. Больная в дальнем углу лежит, комочком сжалась, прикрытая бог знает какой рваной и грязной ветошью. Не то стонет, не то плачет:– Видать, смерть приходит, Ульяна Ивановна… Сил больше нет.– Выдумала еще – «сил нет»! – скажет, бывало, Ульяна Ивановна. – Ты наперед избу проветри да свежим воздухом дыхни.И тут же за дело возьмется. Двери распахнет, сорвет с окон «затемнение», не спрашивая, примется за приборку больной. Попутно выскочит на огород, подкопает куст картофеля и в соседнюю жилую избу за огоньком заглянет. Через десять минут на загнетке пламя пляшет, греется вода для мытья и картошка варится. Плеснет в нее принесенным молоком Ульяна Ивановна, разомнет скалкой и скомандует:– Поднимайся, пюре готово, после – чайку выпьешь. Да помойся сначала, опускаться нечего… А помереть – дело дурацкое и совсем нехитрое – от него немцу радость… До своих дожить надо. Бери ложку-то… Пюре – это самое диетическое… Да долго мне тебя уговаривать!.. Ведь я тебя, Марковна, за умную старуху считала.Прикрикнет Ульяна Ивановна на больную и, странное дело, глядишь – той лучше становится: поднимется, помоется, горяченького съест и оживать начнет.– Спасибо, Ульяна Ивановна, вовек не забуду!Немало людей сумела взбудоражить и поднять с постели Ульяна Ивановна, но бывали и такие случаи, когда не помогали ни пюре, ни чай, ни суровые слова. Посуетится, покричит Ульяна Ивановна, а ничего не получается – совсем в человеке силы нет.– Ну уж ладно, лежи спокойненько, не буду тебя донимать. А вечером доктора приведу – он лекарство даст.Скажет так, отвернется и слезинку смахнет.А скоро Ульяну Ивановну постигла настоящая, неотвратимая беда.Произошло это хмурым осенним утром, когда доктор Великанов и Василий Степанович только что ушли на работу.Заперев за ними дверь, Ульяна Ивановна взялась было за приборку избы; вдруг в сенях раздался громкий и повелительный стук.«Немцы, – догадалась Ульяна Ивановна, – свои так нахально ломиться не будут».Она не ошиблась. Порог избы переступил, держа наготове автомат, немецкий солдат;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42