Но сейчас он внезапно почувствовал желание возможно убедительнее и нагляднее продемонстрировать свое неуважение к немецким порядкам. Доктор поднял воротник плаща, сдвинул на затылок шляпу и, заложив руки за спину, сменил деловую, целеустремленную и очень прямую походку на ленивую, разболтанную поступь закоренелого бездельника.– Что теперь будет только? – проговорила Ульяна Ивановна, с ужасом наблюдая за происходившей с доктором Великановым метаморфозой.Тот пожал плечами.– Об этом, Ульяна Ивановна, мне известно столько же, сколько и вам. Да и, в конце концов, это не так уж интересно: два безоружных старика, если даже погибнут, хода войны не изменят.– Как же так неинтересно, Арсений Васильевич? – возмутилась Ульяна Ивановна. – Очень интересно. И старики совсем разные бывают. И вовсе незачем нам с вами на рожон лезть. Уж вы там старшему-то ихнему объясните, что, мол, мы народ медицинской специальности по мирной женской части.– Мирной специальности, а сын – подполковник?И доктор Великанов окинул Ульяну Ивановну таким взглядом, как будто она с головы до ног была увешана гранатами, пистолетами и кинжалами.– Но дело сейчас даже не в том, что я не признаю термин «мирная специальность», – продолжал доктор, – а в том, что я сейчас принципиально не желаю разговаривать на немецком языке. Как вы не понимаете, что это унизительно?– Ну, а если по-русски спрашивать станут?Доктор подумал и ответил:– Тоже не желаю.– А ежели пистолет наставят?– Пусть. Тем больше оснований для молчания.Ульяна Ивановна вздохнула.– Если каждый так рассуждать начнет, ужасно много убитых будет и совсем докторов не останется.И она всхлипнула так жалобно, что доктору Великанову стало больно, и он решил найти такую форму непримиримости к врагу, которая не расстраивала бы Ульяну Ивановну.– Хорошо, – сказал он, – по-русски я буду отвечать, но только то, что найду нужным. Что же касается немецкого языка, то я его позабыл.Беседуя таким образом, они подошли к крыльцу Больше-Полянской школы, где разместилась немецкая комендатура. Первое, что они увидели там через окно, была большая голова обер-лейтенанта Густава Ренке.Так как Густаву Ренке предстоит в этой повести сыграть некоторую роль, нам придется посвятить несколько страниц и ему.Густав Ренке, в прошлом бухгалтер корсетной фабрики «Миллер унд Келлер», обладал некоторыми личными взглядами, которые он называл «собственным мировоззрением».Мир, по мнению Густава Ренке, был устроен очень удобно и просто – из двух половин неравной величины. Одна, очень большая, состояла из самого Густава Ренке и его интересов, а другая, очень маленькая, вмещала в себя все остальные элементы вселенной.По характеру своему господин Ренке был невыносимо тщеславен и жаден. Если бы не многолетняя работа на фабрике «Миллер унд Келлер», приучившая его к умеренности и умению по одежке протягивать ножки, он давно бы уже сломал себе шею, но, к несчастью, он усвоил куцое трезвомыслие, превратившее его в весьма жизнеспособную личность. Это трезвомыслие почти безошибочно подсказывало ему – в каких пределах и где можно тщеславиться и грабить. Поэтому-то он был особенно вреден и опасен.Колхозники Больших Полян уже на третий день появления Ренке в селе все – от мала до велика – звали его коротко и выразительно: «Шкода».В описываемый момент обер-лейтенант, только что ублаготворивший свой желудок порцией клецек, был настроен сравнительно спокойно, пожалуй, даже мечтательно.Он сидел, развалившись в кресле, украденном из учительской квартиры, с маленькой записной книжкой в руках и улыбался. Подобные блаженные минуты послеобеденного пустомыслия Густав Ренке называл «часом размышления» и использовал для записей в свой дневник, носивший выспренный заголовок: «Путь одного немецкого героя».Заглянув через плечо господина Ренке, мы могли бы увидеть, что дневник этот велся по очень странной форме: сразу на двух страницах, по принципу «приход – расход». Впрочем, назывались эти странички не так: на левой красивым готическим шрифтом было выведено: «Приятные неожиданности», на правой – «Неожиданные неприятности».Первые страницы этой книжки Густав Ренке перелистывал с видимым наслаждением, так как в начале войны, побывав в Польше, а потом во Франции, «один немецкий герой» встречал, по сути дела, только приятные сюрпризы. Левая страничка пестрела короткими записями: «Пил вино разлива 1841 года», «Познакомился с маленькой Жанной», «Видел фюрера», «Послал Луизе посылку № 84» и т. д., правая же пустовала, если не считать лаконической записи от 20 декабря 1940 года: «Обнаружил гоноррею».Однако, чем дальше перелистывал обер-лейтенант свою книжку, тем менее становилось приятных неожиданностей. Последняя запись гласила: «Спасся необычайным чудом от одной гранаты одного русского партизана». Ясно, что такую «неожиданность» можно было считать приятной только условно, за неимением лучшего, и, если придерживаться истины, надо сказать, что он даже некоторое время колебался – не отнести ли это событие в рубрику «неожиданных неприятностей». Но Густав Ренке так любил жизнь (разумеется, собственную), что бухгалтерская диалектика подсказала ему оптимистическое решение – радоваться целости своей персоны.Записывать в этот день было абсолютно нечего, и он, вздохнув, уже готовился водворить «Путь героя» в карман, когда в дверь просунулась лысая, как биллиардный шар, голова писаря комендатуры Отто Дрихеля.– Господин обер-лейтенант! Осмелюсь доложить: доставлена подвода с двумя неизвестными, по-видимому, скрывавшимися в лесу.«Скрывавшимися в лесу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42