Воду надо было лить прямо на нары, и я подумал:
как же теперь лежать на мокрых досках? Однако после уборки повели нас не в
камеру, а в прогулочный дворик. Тюрьма продолжала меня поражать Ц выход
во дворик был из нашего подвального этажа. Нас провели цементным коридор
ом на дно цементного квадратного колодца, вырытого в тюремном дворе. Сте
ны колодца были отвесными. Несколько минут нам дали походить от стены к с
тене, а потом заперли в коридоре. Это был вентиляционный ход. Со двора в тю
рьму по нему тянул сильный сквозняк Ц двери, запиравшие нас со двора и из
тюрьмы, были решетчатыми.
Ни в полиции, ни в тюрьме нас с Валькой не кормили. В свой самый первый лаге
рный день я отказался от баланды. Меня предупредили:
Ц Баланду не будешь жрать Ц не жилец. Хлеб раз в сутки.
Но я не мог планировать свою лагерную жизнь так надолго.
Баланда забалтывалась какой-то химической мукой. Бумажные мешки с этой
мукой были свалены в открытом фабричном помещении, ее не охраняли Ц мук
у некому было красть, ее нельзя было есть. Гришкин хлеб тоже был каким-то т
ехническим, из отбросов пивного производства, бурачного вкуса и жженого
цвета. Но что-то хлебное в нем все-таки оставалось, и вся моя жизнь сосредо
точилась на очереди к Гришкиному раздаточному окну. Это была очередь, в к
оторой каждый голодный дожидался истощения, а каждый истощенный Ц край
него истощения.
Какой голод в тюрьме, я понял, когда немец парикмахер польстился на мои бу
рачные «русские» пайки.
Утром немцы заключенные принесли нам четырнадцать белых эмалированных
кружек (вернее, цилиндров Ц на кружках не было ручек) с пустым тепловатым
кофе и по скибке хлеба тонкой машинной резки. Немцы узнавали кого-то, кив
али мужчинам-военнопленным. Присутствие переводчика их как будто бы не
очень стесняло. Хлеб нельзя было жевать Ц это мгновенно закончилось бы,
его нужно было посасывать, не забывая при этом о других, чтобы не покончит
ь с хлебом раньше, чем соседи. Смотреть на то, как едят другие, было бы невын
осимо.
От кофе я отказался Ц вода эта, настоянная на жженой древесной коре, была
горька и противна. Мне сказали:
Ц Согреешься!
Этого я еще не знал и не поверил, что теплой или даже горячей водой можно с
огреться.
Немцы разносчики, возвращаясь после обхода камер, забирали кружки и выли
вали недопитый кофе в ведро. Они ушли, а переводчик на минуту задержался и
бросил нам сквозь решетку зажженную сигарету. Я видел, как он доставал и п
рикуривал ее, почувствовал, что в камере ждали этого, и понял, что переводч
ик не в первый раз так делает.
Эта сигарета и то, как немцы разносчики кивали нашим мужчинам-военнопле
нным, волновало меня. Мне казалось, что все это знаки тайной подпольной жи
зни тюрьмы.
Сигарета упала рядом со мной, но я не нагнулся за ней. Валька жадно схватил
ее и затянулся так, что, обнажая табак, сгорела немецкая трассирующая бум
ага. Но и Валька что-то понял, он протянул сигарету мужчине, который ночью
говорил об удививших меня пирожках «собачья радость», и жалостно попрос
ил:
Ц Оставишь?
Мужчина держал сигарету столбиком, чтобы все видели, как много Валька сж
ег. Окурок обошел человек шесть, и каждого Валька жалостно просил:
Ц Ну, хоть на затяжечку!
Последнему, шестому, он сказал:
Ц Выбрасывать будешь, кинь сюда.
И тот, отрывая окурок от потрескавшихся губ, сбросил его на цементный пол
рядом с Валькой. Валька попытался поднять этот пепел и огонь, но он распал
ся у него в руках. Тогда Валька стал на колени и тщательно выдул пепел и та
бачные крошки за решетку и пальцем растер следы на полу. Если попрошайни
чаешь, надо и услуживать.
Днем, надувая звуком, распирая тюрьму, загудела сирена воздушной тревоги
. Мы оживились, стали прислушиваться. Но в тюрьме было тихо, и я подумал, что
тишине этой может быть и десять, и двадцать лет. Потом торжествующе гудел
отбой.
Говорили мало. Кто-то вспомнил, что с месяц назад отсюда брали на лимонадн
ую фабрику бутылки мыть. Людей этих уже нет, их куда-то отправили, но лимон
ад они пили.
Ц На сахарине? Ц спросил Валька.
И раздражительный, дивясь его глупости, сказал:
Ц На меду!
А меня поразила сама мысль: из тюрьмы Ц на фабрику.
Ц А жили где? Ц спросил я.
Ц В тюрьме. Отсюда брали, сюда привозили.
Этого я все-таки не мог освоить, но спрашивать дальше не стал, постеснялся
.
В обед опять появились больничной белизны эмалированные цилиндры с роз
оватой водой и жидким осадком из свеклы и капусты на дне. Принимая из рук н
емца баланду, я думал, как же он меня узнает, если парикмахер что-нибудь с н
им передаст. И никто меня не осмеял, когда я потом в камере рассказал о сво
их затруднениях. В тюрьме я быстро проходил путь к крайнему истощению, и н
адежды у меня стали появляться самые фантастические.
Вечером опять были те же эмалированные цилиндры с кофе и такой же, как утр
ом, кусочек хлеба. Теперь мы ждали, чтобы нас перевели на ночь в камеру. Вес
ь день я мерз в вентиляционном коридоре и уже не старался разогреться Ц
сидел, не двигаясь, на цементном полу.
Ц Ты бы отвел нас в камеру,Ц сказал переводчику мужчина, который шоферо
м работал.
И переводчик погрозил ему пальцем и заулыбался игриво, как будто его про
сили о чем-то запретном. В камеру он отвел нас часа через три после ужина. И
темнота, и замкнутые каменные стены, и тлеющий электрический волосок, и с
огревающая теснота, и, главное, деревянные нары Ц все мне показалось теп
лым и уютным. Когда на двери камеры загремел засов и еще что-то звякнуло, я
почувствовал, что меня отпустило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19