днем не вызвали на допрос, теперь до утр
а не тронут. Нары были еще сыроваты, но мы согревались теснотой. А ночью, по
сле отбоя, опять заговорили те же мужчины. Они кляли себя за то, что они зде
сь, вспоминали, какая еда была до войны, и было в упорстве, с которым они гов
орили о еде, что-то больное, бредовое, и мне хотелось крикнуть им, чтобы они
замолчали, заткнулись наконец, оставили нас в покое, дали мне подумать о с
воем, потому что, пока они говорили о еде, думать о своем было невозможно. Н
о я не мог им так крикнуть. Я уважал их за взрослость, за то, что они бежали и
з лагеря военнопленных Ц их даже немцы разносчики выделяли, а они-то вся
кого навидались,Ц и лежал молча.
И раздражительного я уважал. За выражение бодливости, безжалостности и н
езависимости на смуглом коротконосом лице. За то, что не в первый раз бежи
т, за то, что побывал в лагерях Эссена и Дюссельдорфа и еще в двух-трех боль
ших немецких городах. За то, что не искал, как я, к кому бы присоединиться, а
держался самостоятельно. И на вопросы отвечал без страха, не темнил, как д
ругие. В эту тюрьму его привезли из Франции. Такой предприимчивости и сме
лости я и представить себе не мог. Бежать в страну, в которой никто слова т
воего не поймет,Ц о таком пути на фронт или к партизанам я тогда услышал в
первые. В сорок четвертом году в развалинах разбомбленного Эссена было м
ного русских. Полиция устраивала на них облавы и расстреливала на месте.
Но этот был первым, которого я увидел. Правая рука у него была короткопало
й Ц на пальцах не хватало фаланг, будто их разом обрубили. От этого она бу
дто стала только ухватистей и быстрей. И улыбка у него была мгновенной, бы
строй и уверенной, как его короткопалая рука. Улыбнулся Ц и сразу же опят
ь выражение замкнутости и бодливости на смуглом лице. И ощущение после е
го улыбки такое Ц то ли он тебе улыбнулся, то ли пригрозил. Переводчик как
-то на него накричал. Раздражительный посмотрел на него по-своему и то ли
улыбнулся, то ли зубы показал.
Ц Кукиша я тебе не могу состроить,Ц сказал он.Ц Пальцев не хватает.
Мы все замерли, а раздражительный, все так же улыбаясь, смотрел на перевод
чика. Несколько секунд это длилось или несколько минут, не могу сказать. Н
о, когда переводчик первым отвел глаза и, будто ища у нас сочувствия, укори
зненно покачал головой, раздражительный был совершенно спокоен. Будто э
то опасная игра не потребовала от него напряжения.
Ц Танкист? Ц спросил, указывая на обрубленные пальцы, тот, кто шофером р
аботал. И раздражительный ответил ему своей улыбкой. В камере он один мог
вдруг развеселиться. Правда, веселость стекала с него быстро. Расслабилс
я человек, но зорко следит за вами. После стычки с переводчиком кто-то поп
ытался продолжить шутку:
Ц Покажи кукиш!
Раздражительный улыбнулся, даже обрубками своими пошевелил, но так взгл
янул на шутника, что шутку никто уже не повторял.
Когда переводчик бросил в камеру сигарету, мужчины-военнопленные окуро
к передали раздражительному. Он сказал:
Ц Не курю.
За окурком следили все, и все ждали, что его передадут раздражительному. Н
о он сказал: «Не курю»,Ц и это можно было понимать как угодно.
Вечером тот, кто передавал окурок, заговорил обиженно о том, что вот есть л
юди, которые не хуже других лагерную баланду едят, а воображают о себе бог
весть что.
Раздражительный даже не посмотрел в его сторону. Вообще в камере он был к
ак бы сам по себе, не набивался в компанию к военнопленным и разговоров о е
де не поддерживал. Он был сосредоточен на том, что было за пределами камер
ы. Я чувствовал, что он не мог бы вести такие разговоры, как мужчины-военно
пленные: чего-то раньше не знал, а теперь знает все. Он и раньше знал, и тепе
рь знает. Окажись он на минуту за пределами тюрьмы, он тут же сделает то, на
что все время нацелен. В вагоне, в толпе, в бараке я уже привык выделять для
себя таких людей, старался держаться к ним поближе, стремился поступать,
как они. Но они не замечали меня, выбирали себе других напарников.
Слишком настойчиво тереться возле них было опасновато. Они могли обидет
ь, были безжалостны даже к тем, кто выражал им явную симпатию.
Ц Убери ноги! Сто лет не мыл.
Будто тут можно, когда хочешь, пойти в баню.
Но у них было главное Ц они не удивлялись, не теряли энергию и в каждый мо
мент знали, что делать.
Существовали, оказывается, какие-то правила для людей, попавших в наше по
ложение. Кто-то до нас попадал в эти лагеря, в эту тюрьму, в эту камеру. Я бы н
ичего не знал об этих правилах, если бы не такие, как раздражительный. Всег
да в вагоне, в бараке, в камере находился кто-то, кто эти правила знал лучше
других. Кто этот человек, выяснялось очень скоро, хотя и в бараке, и в вагон
е оказывались люди, не знавшие друг друга. Просто не я один искал, на кого б
ы опереться. Не всегда такой человек отыскивался с первого раза. В камере
самыми авторитетными я вначале посчитал мужчин-военнопленных. И только
потом почувствовал, что раздражительный сильнее их. Он ничего им не гово
рил, но я видел, что он осуждает их за разговоры о еде. Он не перемигивался с
немцами разносчиками, как мужчины-военнопленные, а, не глядя и на перевод
чика, и на немцев разносчиков, брал изуродованными пальцами эмалированн
ый цилиндр, ставил его на цементный пол, доставал ложку, вытирал ее, и было
видно, что обрубленные пальцы все-таки затрудняют его. В вентиляционном
коридоре, куда нам приносили баланду, было тесно, но все старательно осво
бождали место на полу для цилиндра с баландой раздражительного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19