Еще у меня было девять марок, я их тоже положил в ящ
ик. Больше доставать было нечего, и, повернувшись так, чтобы меня мог видет
ь только переводчик Ц на него я и рассчитывал! Ц я быстро сунул нож в ящи
к. Но переводчик, увидев кинжал, чему-то обрадовался, схватил его и воткну
л в дно ящика. Воткнутый в плотную фанерную дощечку, нож покачивался, а пер
еводчик, откинувшись на стуле, смотрел на него и смеялся. К нам поворачива
лись все, кто был в канцелярии, и я видел, как меняется у них выражение лиц.

Но тут кто-то вошел и поторопил нас. Переводчик выдернул кинжал, бросил ег
о в ящик, ящики сунул в огромный стенной шкаф и повел нас на дезинфекцию. Я
боялся дезинфекции потому, что непременные побои в банном пару и дыму бы
ли унизительнее обычных побоев, но и чувствовал облегчение потому, что м
еня уводили из канцелярии, где теперь лежал мой кинжал, который я провез и
пронес так далеко.
Я выточил его из нашего штыка. И сейчас было видно, что кинжал этот был гра
неным, вороненого цвета, хотя и просветленный напильником. Мы, ребята, иск
али оружие. Принесли на чердак нашего дома два ящика мин, зарыли во дворе в
интовку. Искали мы пистолеты, но пистолетов не было. И я снял с винтовки шт
ык и укоротил его. Работал я не меньше месяца, загнал несколько напильник
ов Ц сталь на штыке была очень крепкой. Тут я должен вот что сказать: о том,
что я собираюсь бежать, знал весь лагерь. Я не мог об этом не говорить, как В
алька не мог не плакать, когда у него отбирали фотографии. Один раз даже Гр
ишка-старшина меня спросил: «Это ты собираешься бежать?» Гришка был наст
оящим уголовником. Перед войной он вышел из нашей тюрьмы, а вот теперь в Ге
рмании делил хлебные пайки. У него были сытое лицо и бледная кожа: от работ
ы он сумел освободиться, но на улицу его не пускали. Выпуклые глаза его обл
адали каким-то особым выражением остекленения Ц никогда нельзя было по
нять, замечает он тебя или не замечает. С минуту он рассматривал мое барах
ло, которое я менял на хлеб, потом глаза его остекленели, он постоял, не зам
ечая меня, думая о чем-то своем, и ушел.
Мои вещи Ц брюки, нижнюю рубашку (с полотенцем, простыней, чемоданом и все
м тем, чего я не мог взять с собой, в придачу) Ц за три пайки купил семейный
дядька с третьего этажа. Он же за мой нож Ц и о ноже знали в лагере Ц предл
агал две пайки. «Зачем он тебе? Ц уговаривал он меня.Ц А я дома буду свине
й колоть. Меня всегда звали колоть Ц рука у меня такая. А нож только для эт
ого и годится». Он долго меня умолачивал Ц немного уговаривал, немного г
розил,Ц очень ему нравился мой кинжал. Но больше всего меня пугало непон
ятное презрение этого дядьки и его уверенность, что мне кинжал ни к чему. Э
то был тертый дядька, и он мне показывал, что он тертый, что ему предстоит д
олгая жизнь, а мне и кинжал, и чемодан, и те вещи, которые я на себе унесу, «ни
к чему».
В канцелярии переводчик отдал нам наш хлеб. «Он вам здесь понадобится»,
Ц пообещал он. Тотчас что-то сказал немцам и засмеялся. «Перевел то, что с
казал нам»,Ц подумал я. У Вальки было две пайки. Он шел и ел их, запихивался
хлебом, чтобы его опять не отняли, а я стыдился того, что он делает, и думал,
что Валька ничего не стесняется Ц плачет, жрет хлеб, выпрашивает сигаре
ты Ц и всегда, в общем, делает то, что выгоднее сделать в эту минуту.
В предбаннике перед маленькой Ц на две или три кабинки Ц душевой нас ра
здели догола и еще раз обыскали: прощупали подкладку, вывернули карманы.
Одежду унесли, а нас передали парикмахеру. Переводчик вышел, а парикмахе
р показал мне первому на табурет. Я был голым, держал в руках три пайки хле
ба, а он показывал на табурет так, будто я был одетым и сам пришел к нему в па
рикмахерскую. Он вел машинку от лба к затылку, а я ежился от ожидания. В тюр
емном предбаннике был кафель, он выглядел прохладным и сухим. Чувствовал
ось, что сегодня нас первых привели сюда. Горело две лампочки: одна в самом
предбаннике, другая в душевой. На стене предбанника никелем блестел при
бор, регулирующий напор воды и ее температуру, что-то вроде рулевого коле
са под манометром и термометром. Точно такой прибор, только больших разм
еров, я видел в фабричной душевой. Парикмахер был в белом халате, и обращал
ся он со мной не просто вежливо, а с искательством Ц я это сразу почувство
вал, потому что не вежливости ждал. Парикмахер был немец и заключенный, но
даже о том, что он немец, я догадался не сразу: стараясь не вызвать мгновен
ного отчуждения, он объяснялся жестами. «M-м?» Ц мычал он и наклонял мне го
лову. Или показывал, что хорошо меня стрижет. Стричь наголо Ц это стричь н
аголо, и ничего больше. Я опасался этой вежливости, но о том, что парикмахе
р Ц немец и заключенный, догадался только тогда, когда он, оглянувшись на
дверь, предложил мне поменять хлеб на сигареты. Времени на размышление, с
удя по выражению его глаз, у меня не было Ц кто-то должен был сюда войти. Я
кивнул. Немец был заключенным, следовательно, товарищем, камрадом Ц это
сидело во мне крепко. Я давно ждал знака, случая, чтобы связаться с подполь
ем. А кроме того, я еще не умел отказывать тем, кто меня вот так просил. Немец
взял пайку и сунул ее под халат, потом сунул туда же вторую, а третью я заде
ржал рукой. Мне было стыдно, что я удерживаю третий кусок хлеба Ц может, о
н пойдет в тюремное подполье,Ц но парикмахер не настаивал. Взгляд его ос
текленел, как взгляд Гришки-старшины, когда тот перестал мною интересов
аться. Только что он меня в чем-то убеждал, показывал, что он мне потом Ц вс
е равно в тюрьме сидеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19