Я сразу увидел свою койку Ц она была первой во втором ряду от стены.
Полицай велел нам разобрать стопку красных штампованных мисок, которые
ждали нас на столе.
Ц Суп,Ц сказал он,Ц ны?
Когда мы поднимались, я видел в коридоре термосы, в которых привозят с фаб
рики баланду ночникам и больным. По натекам на краях термосов мы догадыв
ались, какую баланду привезли.
За баландой на фабрику Гришка отправлял двух желающих. А привозили термо
сы в двуколке с высокими колесами, которой управлял француз-военнопленн
ый. По простоватому и даже придурковатому крестьянскому лицу этого фран
цуза было понятно, почему немцы доверили ему лошадь с двуколкой и почему
выпускают его ездить по городу без конвоира.
Опорожненные уже термосы гремели, когда Гришка их наклонял. Помятые их к
рая были в наплывах из тростниковой муки. Алюминиевый половник-мерка не
выгребал снизу Ц был для этого широковат,Ц и Гришка легко брал многове
дерный термос в руки и сливал из него остатки в тот же половник. Он обращал
ся с термосами как человек, совершенно не заинтересованный. Мою миску вз
ял так же слепо, как и миски других. Два человека, которые привезли баланду
, стояли в стороне Ц ждали, когда Гришка отдаст им пустые термосы. Они, кон
ечно, надеялись, что Гришка что-то оставит им за работу. Но Гришка, не обращ
ая на них внимания, выливал все. Этим двум останется только налипшая слиз
ь по бокам и на дне. Они ее выскребут, вылижут, а термосы вымоют и снесут к дв
ерям.
Несмотря на голод, в лагере было мало добровольцев на такую работу. И эти д
вое стояли в стороне, ели Гришку глазами и тотчас унесли термосы, как толь
ко Гришка с грохотом поставил их на пол.
Мы сидели за столом, когда на второй этаж пришли Гришка и полицай.
Ц Гриша, матрацы,Ц сказал полицай.
Теперь новички окончательно догадались, кто такой Гришка, и этот момент
узнавания Гришке был неприятен. Выпуклые глаза его остекленели. Он никог
да без нужды не выходил из своей раздаточной и пайки выдавал молча, не отв
ечая здоровающимся. И сейчас он повернулся к нам спиной.
Ц Матрацы набивать.
Я двинулся со всеми, но у самых дверей Гришка сказал:
Ц А ты, семьсот шестьдесят третий, на свою койку.
Ни я, ни Валька до сих пор не сказали ребятам, в какой лагерь нас привезли. Б
ыла безумная, детская надежда, что нас не узнают. Теперь скрывать было неч
его. Валька пошел к себе, а я сел на свою койку. Сидеть было неудобно. Боковы
е доски высоко поднялись над сплющенным матрацем, резали ноги. И вообще в
се, что когда-то было в этой койке мое, всё, что от меня на нее перешло Ц на с
оломенную подушку, матрац и одеяло,Ц за эти десять дней выветрилось пол
ностью. За эти десять дней она простыла. От одеял пахло холодом и фабрикой
, от тонкого матраца, от досок под ним тянуло холодом цементного лагерног
о пола.
Никто за это время не пытался мою койку занять, она стояла на самом виду. Н
и от полицаев, ни от Гришки, ни просто от любопытных на ней не укроешься.
С койки мне была видна лестничная площадка Ц по лагерным правилам дверь
нельзя было закрыть.
Я сидел в пальто. Из глубины коечных рядов на деревянных подошвах мимо ме
ня прошел ночник. Чтобы не прерывать сна, он кутался с головой в одеяло. Он
клацал своими колодками вниз, потом зацокал, поднимаясь наверх. Я прилег
на койку, но он увидел меня.
Ц Чекай, чекай! Ц сказал он.Ц Але ж ты утик! Шо ж с тобой зроблят?
Ко мне подходили еще. Подошел глупый, шумный, добрый Стасик, постоянно над
увающийся от крикливой храбрости. Даже лагерь не научил его говорить тиш
е. Глаза у него навыкате, и выражение такое, будто он их таращит, прежде чем
закричать погромче: «Убьют тебя? Да?»
Я был как раз в том возрасте, когда потребность в любви и доверии во мне бы
ла особенно сильна. Лагерь страшно обострил эту потребность. Оторваннос
ть от дома превращала ее в сильнейшее страдание. Я, конечно, знал, как важн
о быть независимым, но все равно привязывался к тем, кто был поближе. Неско
лько довольно жестоких уроков оставило в моей памяти след, но не сделало
осторожнее Ц слишком много лихорадочного нетерпения было в моей потре
бности. Я уже сам считал ее слабостью, догадывался, что из-за нее такие, как
раздражительный, не берут меня в товарищи, придумывал себе самостоятель
ное выражение лица, по которому узнаются люди мужественные, но ничего у м
еня не получалось. Кое-какой опыт у меня уже был. Я мог уже заранее догадат
ься, какие неприятности принесет мне моя очередная торопливая привязан
ность, но и это не останавливало меня. Иначе тоска по дому задушила бы меня
. Тоске по дому, любви к матери уже некуда было разрастаться, но росли они с
тремительно, а вместе с ними росло чувство вины, которую, казалось, невозм
ожно искупить. Это было, как у тех мужчин в тюрьме, чувство, которое трудно
выразить или, вернее, исчерпать словами. Здесь не было жизни, а жизнь была
там. И смысл жизни был там. Теперь он казался предельно ясным. И в этой ясно
сти вся моя прошлая жизнь казалась недостойной, и, как те мужчины в тюрьме
, я казнил себя: «Какой я был дурак!»
Среди моих мгновенных привязанностей были и такие, которые возвышали ме
ня. Люди эти часто не замечали меня совсем и, уж конечно, ничего не знали о м
оей привязанности. Но это не мешало мне хранить им верность, пока мы были в
одном вагоне, в одном лагере, и держать их в памяти, когда лагерные обстоя
тельства разводили нас. В эшелоне это был Юрка-ростовский Ц красивый, ос
троумный, открытый парень лет семнадцати-восемнадцати. Товарищ звал его
Юроном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19