Лагерная охрана из немцев.
Потом я десятки раз слышал такие разговоры. Главная мука здесь была в том,
что когда-то им не хватило знания. А то, что они знали сейчас, никаким други
м путем узнать было невозможно. То есть они и раньше слышали и читали, но н
е то чтобы не верили, а поверить было невозможно. Надо было стать другим че
ловеком. Все дело было в немыслимой полноте этого знания. Они не стыдилис
ь того, что попали в плен,Ц исступленно жалели, что когда-то выпустили из
рук оружие. На фронте они дрались не хуже других и попали в плен, как обычн
ые люди, которые, сделав все, что в их силах, остановились перед неизбежной
и, главное, по-видимому, бессмысленной потерей жизни. Но в том-то и дело, чт
о все потом было страшнее смерти. И не жизнь им было жалко, ее и так не было.
Жалко им было знания. Они и ценили сейчас себя как людей, которые знают. Он
и считали, что знанию этому нет цены. Кому-то на фронте сейчас не хватает е
го, а у них его так много, что они наделили бы им всех. Они и бежали потому, чт
о хотели сохранить это знание и принести его на фронт.
И еще в их разговорах была знакомая мне лагерная мука Ц они переигрывал
и поступки, которые уже нельзя было переиграть: «Если бы…»
Они ждали ночи, чтобы вот так обругать себя и выговориться. Им никто не меш
ал, никто не пристраивался к их разговору. А я лежал и чувствовал одно: я во
всем виноват, иначе не был бы здесь, на дне этой тюрьмы. Я думал о том, что уп
устил: должен был бежать Ц не бежал, собирался рискнуть Ц не рискнул. Я о
дин знал, сколько раз все это упускал. Из того, что я не сделал, складывалас
ь совсем другая жизнь. Каждую ночь я ее складывал заново. Все время возвра
щался к одному и тому же Ц один несовершенный поступок складывал с друг
им. Уходил с отцом на фронт (он не брал меня, но я его уговаривал), пристраива
лся к последней части, оставлявшей наш город. Я не придумывал себе эти пос
тупки, которых я не совершил. Они жили в моей памяти. Когда-то они обожгли м
еня: надо прыгнуть из вагона Ц конвоир отвернулся, поезд тянет на подъем
и лес близко. Но минута прошла, лес ушел в сторону, и конвоир смотрит. Я с мес
та не двинулся, никто ничего не заметил, а я отравлен тем, чего не сделал. И в
ся эта отрава жила теперь во мне. Теперь я прыгал на ходу из вагона, бежал к
лесу, добегал, находил партизан и опять возвращался к тому моменту, когда
я должен был прыгнуть, и заново представлял себе, как я это делаю еще лучше
, чем в первый раз. Бегу петляя или, наоборот, остаюсь лежать в канаве и жду,
пока пройдет эшелон. Я улучшал свои несостоявшиеся побеги, задыхался, ра
довался, мстил и чувствовал, как отравляет меня это бесплодное жжение мы
сли. Но остановиться было невозможно потому, что, как только я останавлив
ался, я слышал спертую темноту камеры, кислый запах своего грязного паль
то, которое я старался натянуть на голову. Ночами мне казалось, что уже тог
да, когда я не делал того, что должен был сделать, я предчувствовал, знал, ку
да это меня приведет. И я ненавидел себя и думал: так тебе и надо! А потом дум
ал совсем по-другому: если бы я знал! Это тоже была одна из неотступнейших
мыслей. Об одном я почему-то не думал Ц не улучшал свой настоящий побег, н
е думал: «Надо было свернуть на эту, а не на другую дорогу…»
Еще я жалел маму, думал, что не слушал ее, раздражал, когда отца взяли в арми
ю.
За ночь никто не поднялся к параше, боялись, что назад не втиснутся. В каме
ре стало холодно, мы сдавливали друг друга, как в толпе, и, как вчера вечеро
м, в темноте затлел электрический волосок Ц то ли ночь прошла, то ли его п
росто так зажгли. Потом на двери грянул железом замок, и веселый переводч
ик крикнул:
Ц Выходи!
Вчера, когда я переступил порог камеры, я думал, что не дождусь этой минуты
, а вот теперь выходить не хотелось.
Ц Выходи! Уборка! Ц будто сообщая нам что-то радостное, кричал переводч
ик, и мы стали выбираться.
В темноте я как будто бы перезнакомился со своими соседями, узнавал их по
голосу, по тому, с какого места на нарах этот голос раздавался. А вот тепер
ь нам почему-то было неудобно смотреть друг на друга.
Как здесь было светло и какая высокая неоштукатуренная стена была над на
ми! Переводчик привел с собой двух немцев заключенных, они принесли ведр
а и швабры. По тюрьме шел утренний уборочный сквозняк. Меня била дрожь, и я
сказал соседу, что моя одежда, как сито, стала пропускать холод.
Ц Это от дезинфекции,Ц объяснил сосед, а раздражительный сказал:
Ц Ночевали баран и козел на улице. Баран Ц здоровый же! Ц ночь прохрапе
л, а утром встряхнулся и говорит: «Ну и мороз!» А козел заблеял: «Он еще с ве-
ечера…»
Козел Ц это, конечно, я. Мне хотелось понравиться раздражительному, но по
дну колодца тянул сквозняк и вверх по тюремному колодцу тянул сквозняк,
и я никак нe мог унять или изгнать из себя дрожь. Раздражительному надо был
о обязательно ответить. Если ты позволяешь, чтобы тебя безответно назвал
и козлом, жди, сразу же назовут еще как-нибудь похуже. Но раздражительный
уже отвернулся, а нас с Валькой погнали выносить парашу. Я хотел заупрями
ться Ц так это и принял: назвали козлом и сразу же неси парашу,Ц но немец
уборщик подмигнул:
Ц Ком, ком…
И я подхватил бак за ручку. Немец уборщик зашел с нами в туалет, прикрыл дв
ерь и показал, чтобы мы не торопились:
Ц Лангзам, лангзам.
Ц Помалу, помалу.
И мы втроем простояли минут пятнадцать. В туалете было чисто, глаз отдыха
л на белом кафеле, дверь отделяла нас от остальной тюрьмы.
Потом мыли коридор и камеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19