и эту барачную тесноту, и это перегороженное койками пространство, и дер
евянные стояки коек, и железные стояки, сваренные из тонких труб, сваренн
ые грубо, толстыми швами на стыках, напоминающие о фабрике или о заборе, и
доски или железные сетки над головами тех, кто лежит на первом ярусе, тоже
напоминающие фабрику и ограду, и то чувство обмирания, смущения и раздра
жения, которое испытывает человек, вдруг попадая в помещение, где у него н
адолго будет несколько десятков соседей, на глазах которых теперь приде
тся одеваться и раздеваться, говорить или молчать, есть и стараться выкр
оить минуту одиночества, когда ночью, в темноте, твоя ячейка, выделенная п
отолком верхнего яруса и четырьмя стояками Ц в голове и ногах,Ц наконе
ц-то отделится от таких же ячеек и ты будешь один лежать, и думать, и стонат
ь, но стонать мысленно, про себя, с закрытыми глазами, потому что, если ты за
стонешь вслух, твое одиночество тут же разрушится и кто-нибудь крикнет т
ебе: «Заткнись! Гоните его!» И все заворочаются, заскрипят матрацами, сетк
ами, в воздухе запахнет соломенной трухой, сыплющейся из матрацев, и кто-т
о закурит папиросу из махорки, и все повернутся и молча (сорок второй год!)
будут следить, как кто-то в темноте то поднесет огонь ко рту, то опустит ру
ку вниз.
Воздух только в этом фабричном лагере был застойнее, чем в пересыльном. П
ривезли нас днем, но никто из ночников не поднялся, чтобы посмотреть на на
с. И матрац, который мне дали, был чей-то, и солома, когда я развязал мешок, по
текла из него бледно-желтыми бляшками, посыпалась трухой и едва присыпа
ла булыжник двора. Кто-то долго лежал на этой койке.
Когда мне показали эту тупиковую койку, я никак не мог решиться ее занять.
Моя одежда давно замялась на полу товарного вагона, на нарах пересыльных
лагерей, в тесноте и жаре дезинфекционных камер, приобрела бесформеннос
ть, цвет и ворсистость одежды лагерника. Ни в одном городе я не мог бы тепе
рь сойти за обыкновенного прохожего. Но в тот момент я чувствовал на себе
домашние брюки и рубашку, отцовское пальто и цеплялся за это чувство. Это
было совсем детское чувство, я это, конечно, понимал, но не за что было цепл
яться, а мне было всего пятнадцать лет. Потом я, как и все, занял койку, поста
вил в банный шкафчик из прессованного картона свой чемодан Ц и это была
новая ступень отчаяния. А когда нас погнали на лагерный двор набивать ма
трацы, это уже был тупик. И я помню это место позади лагерного здания, помн
ю ржавые обрезки трубы, проволоку и еще какие-то железки, оставшиеся с тог
о времени, когда здесь была фабрика, помню лагерного полицейского в черн
ой форме, помню русского в серой лагерной спецовке Ц он вышел вместе с на
ми, чтобы сжечь старую солому и показать нам, откуда надо брать новую. Он б
ыл хуже одет для улицы, чем мы, и вообще хуже переносил уличный воздух. Пом
ню ужаснувшую меня жалкую какую-то близость между этим лагерником и пол
ицейским Ц близость старожилов, принимающих новичков. Помню двух франц
узов в коричневой форме, в коричневых пилотках, они тоже сжигали какой-то
мусор, были хмуры, в нашу сторону не смотрели, и я принял их за полицейских.
Но мне сказали, что это французы военнопленные, и я заметил потемневшие о
т слюны окурки, прилипшие к их нижним губам,Ц немцы так не присасывают си
гареты. И еще многое я помню из того, что, казалось, проходило где-то сбоку,
но потрясало меня. Я понимал, что любое мое нормальное желание здесь бесс
мысленно, а хотелось именно, чтобы кто-то пожалел или заметил меня. Я мешк
ал, и на меня сразу же замахнулся полицейский, а старый лагерник буднично
сказал: «Давай, давай, а то побьет!»

3

ТеперьЦ то я знаю, что это был пустяковый, детский побег. В шесть утра мы с
Валькой-ростовским ушли из колонны, которую гнали на фабрику, а часам к се
ми вечера оба оказались в одном и том же полицейском участке. Когда меня т
уда привели, Валька уже сидел там и плакал, а дежурный жандарм, посмотревш
ий на меня из-под зажженной настольной лампы, рассматривал Валькины фот
ографии. Он мирно мне кивнул, но ни о чем не спрашивал -не говорил по-русски
, а мы не знали по-немецки. Он подождал, пока мы с Валькой переговорим, и дог
адался: «Камрад?» И Валька согласно закивал: «Камрад, камрад!» Тогда жанда
рм достал из стола бумажник, а из бумажника вытряхнул на Валькины фотогр
афии ржавую железку, расстегнул китель и показал шрам Ц место, куда удар
ил его этот русский осколок. «Харьков!» Ц сказал он. Он, конечно, разговар
ивал с нами потому, что у него на дежурстве было время, говорил он с нами св
ерху вниз, как взрослый с младшими, как немец с русскими, видел он нас в пер
вый раз и должен был куда-то отправить, но и в эти несколько минут он хотел,
чтобы мы поняли его и ему посочувствовали. Валька плакал, а я ждал, когда н
ас начнут бить. То, что жандарм был добродушен, не успокаивало, а еще больш
е пугало меня. Сейчас придет кто-то постарше, и этот добродушный человек з
астегнет китель и будет бить нас сильнее и страшнее, чем если бы он сразу в
зялся за дело.
Однако пришел полицейский помладше чином и повел нас в подвал. При полиц
ейском дежурный жандарм не то чтобы посуровел Ц устал с нами объяснятьс
я, спрятал в ящик Валькины фотографии, а на Валькины просьбы сказал: «Нахг
ер»,Ц и поторопил: идите! И мы пошли за полицейским, который шел впереди и
зажигал перед собой в подвальном коридоре свет. Кажется, полицейский пон
имал, что должны испытывать подростки, впервые спускающиеся в такой подв
ал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19