Я хотел выбросить, но у меня взяли ее и
з рук, и кто-то раскуривал ее и раскуривал: когда вата вспыхивала, дул на не
е, а потом опять осторожно тянул Ц надеялся, что откуда-нибудь начнется н
икотин.
Ц Да брось ты ее,Ц сказали ему.Ц И так воздуха нет!
Только в лагере я увидел людей, вот так безумно тянущихся к табачному дым
у, все время озабоченных поисками травы, окурков, навоза Ц бог знает чего
, что можно завернуть в бумагу и курить.
Валька спросил:
Ц Бить будут?
И тот же раздраженный, к которому я не мог присмотреться в темноте, сказал:

Ц А ты куда пришел?
Иногда казалось, что уже ночь, но отбоя все не было и все так же бесконечно
тлел электрический волосок. Уже переговорили все дневные разговоры, и ка
ждый лежал со своим голодом, и конца этому не было. Но все-таки, когда этого
совсем уже перестали ждать, электрический волосок потускнел, наступила
темнота и кто-то с облегчением сказал:
Ц Отбой.
Ему ответили:
Ц Еще день прошел.
Опять двигались, теснились, разом поворачивались с боку на бок, а когда вс
е замолчали, заговорили двое. Это были взрослые мужчины, и они ругали себя
за то, что они здесь.
Ц Вот не понимали! Ц говорил один.
И это «не понимали» относилось не только к войне, а ко всей жизни. И этого о
н не понимал, и того Ц всего, короче говоря, не понимал. И что лучше сдохнут
ь, чем попасть в плен, и что борщ когда-то надоедал.
Ц Я шофером работал,Ц говорил он.Ц Зайдешь в буфет, возьмешь сто пятьде
сят, пива и пять пирожков «собачья радость». Дураки были!
Голос у него был ясный, не стесненный камерой или темнотой. Товарищ втори
л ему сдержаннее. Оба были призывного возраста, и я догадался, что они бегл
ые военнопленные. Должно быть, не я один об этом сразу же догадался.
Ц Спрашивает,Ц говорил о переводчике тот, который шофером работал.Ц «
Где цивильное пальто взял? Украл?» Я говорю: «Немка подарила. Я ж, пока ты ме
ня не бил, красивый был». Смеется. Веселый! В глаза посмотришь Ц как челов
ек!
Я уже много раз видел таких веселых переводчиков (чаще всего это были име
нно переводчики). Они улыбались, как будто все понимали или как будто улыб
кой своей заранее заигрывали с обстоятельствами, которые могли поменят
ься. Должно быть, где-то у этих людей тлело представление о том, что называ
ют нормальными человеческими отношениями. И свой природный, естественн
ый, что ли, предел, который никак не соответствовал их нынешнему положени
ю властителей жизни и смерти, они тоже ощущали. Они десятки раз переходил
и его, но ощущение предела от этого не стиралось. Может быть, им это даже нр
авилось Ц внутренняя жизнь их от этого делалась богаче.
Ц Говорит: «Отправим назад в лагерь. Тебя там ждут». Я спрашиваю: «Зачем т
ак далеко? Все равно убивать будете».
Он произнес это так, будто не в первый раз об этом рассказывал. Сказал и са
м к своим словам прислушался.
Второй соглашался:
Ц Зайдешь в столовую, на первое суп или щи, на второе гуляш. Картошку в сто
рону, мясо выберешь…
На нарах стало свободнее Ц они сели. Я слышал, как они дышали в темноте на
д нами. Только эти двое поднимались с нар без опасения. Мы получали переды
шку, тут же заполняли освободившееся место, но, когда они ложились, все с г
отовностью теснились и сжимались опять.
Ц Дураки были! Ц сказал тот, который говорил о поразивших меня пирожках
«собачья радость».
Я уже видел в лагере людей, у которых представление о счастье сжимается д
о самых жалких размеров: маргарин, сигарета, день на больничном листе. Поя
вляется свой азарт: украсть картошки, игра в карты. Неимоверно вырастает
значение вещей, в обычное время совершенно незаметных. Собственным здор
овьем гордятся, как заслугой, доходяг ругают. Объясняется это, видимо, гру
бостью инстинкта самосохранения, оправдывается же брезгливостью, кото
рую у здорового человека вызывает доходяга. «Ты когда умывался?!» Ц крич
ат ему. А умываться в лагере непросто. Подниматься надо рано, значит, недос
ыпать. Умывальник не отапливается, в умывальнике толкотня. Дневальный ор
ет: «Вставай!» Дневальному перед работой надо подмести, убедиться, что вс
е койки заправлены, а то придет проверяющий полицай, разговаривать не ст
анет: опрокинет шкафчики, перевернет стол, повалит двухэтажные койки Ц
убирайте как следует! К дневальному присоединяются те, кто характером по
жестче. А к ним постепенно и те, кто и здоровьем послабее и характером помя
гче, кому жаль доходягу, кто сам по этой грани ходит. Им удивительно: они-то
встали, умылись (так умываются дети, когда родители не смотрят: мазнули ще
ки холодной водой, вытерлись, а граница серой неумытой кожи изо дня в день
становится все явственнее), койку заправили, ушли от унижения, а этот лежи
т, и ничто его не сдвинет с места. Человек пренебрегает и вашим гневом и гн
евом полицаев. Тех, кто не боится полицаев, лагерное общественное мнение
ставит очень высоко. Но для доходяги это, пожалуй, еще и усугубляющее обст
оятельство. Его равнодушие к собственной жизни растравляет соседей. «Да
шевелись! Ц кричат ему.Ц Из-за тебя все пострадают!» В конце концов, нико
му не хочется, чтобы его шкафчик опрокинули. У кого-то там в миске вчерашн
яя баланда. Но и это не заставляет доходягу шевелиться. Собой пожертвова
ть Ц единственный способ для него насолить обидчикам… Нет, никто в лаге
ре не хочет выглядеть доходягой. Вот и говорить стараются бодро. Я знал уж
е многие оттенки такой лагерной бодрости. Но у того военнопленного, кото
рый говорил о пирожках «собачья радость», голос был ясный, не измененный,
я это очень хорошо чувствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19