Первый же смешок был оборван возмущенным «Тсс!» в самом центре зала, состоявшего теперь сплошь из лиц, исполненных любопытства и вынужденного участия.
Нельзя сказать, чтобы Маржкин вид являл утеху взору. Дрожала она, точно школьница перед строгим учителем, всхлипывая как ребенок, в ужасе ждущий неминуемой порки.
Ее поведение никак не вязалось с образом толстушки-официантки из заведения, столь громко названного председателем, с ее пышной, замысловатой, утратившей первоначальный вид прической. Всем казалось, что она нарочно вздрагивает после каждого вопроса, как от удара по голове, всхлипывает и отвечает судье дрожащим голоском, чтобы вызвать к себе сочувствие, хотя только что совершила предательство.
Разве кто-нибудь догадывался, какими угрызениями совести терзалась бедная Маржка, решившаяся на отчаянный шаг исключительно из страха перед хозяйским кнутом, от которого она готова была бежать куда угодно.
Пока судья спрашивал ее о вещах второстепенных, незначительных, она отвечала односложно, но четко. Однако чем ближе подбирался он к сути дела, тем растеряннее мямлила что-то Маржка и наконец умолкла совсем.
Давить на нее было бесполезно; Маржка молчала, дрожа, точно перед прыжком в пропасть.
— Ну вот,— с деланным разочарованием проговорил председатель,— вы сами вызвались облегчить свою совесть и вдруг испугались! Подумайте хорошенько: теперь запираться не имеет смысла — ведь вы уже признались, что намерения подсудимого были вам известны.
Запрокинув голову, Маржка с силой прижала платочек к глазам и стала тереть их кулаками. Плечи ее сотрясались в немом рыданье.
Зал смотрел только на Маржку.
Председатель ждал.
Маржка вывернула платочек на сухую сторону, и все решили, что она так и будет утирать безудержные слезы. Но Маржка, задыхаясь, неестественным, срывающимся голосом закричала что было сил:
— Боже всемогущий! Почему ты не покарал его?! Он обесчестил меня, на панель отправил, отца в гроб вогнал, маменька с горя ума решилась!..
Надо было видеть Маржку! Она раскраснелась, шея напряглась, надулась, жилы налились кровью, обозначились на висках. Казалось, ее круглое лицо раздалось, распухшие губы едва смыкались, когда она заголосила:
— Было это, было... Поймал он батюшку моего, так ведь мы тогда уже три дня ничего не ели... Отец взял молоток и выбил несколько кирпичей из сарая в кладовую. Жратвы там было битком!.. На третью ночь пан Конопик нас подкараулил, когда отец уже хотел заложить дыру кирпичами; схватил его за руку, петлю накинул, узлом затянул да и привязал к скобе у себя в кладовой. Батюшка как ни старался — видит, не вырваться ему, так и торчал, привязанный, по самое плечо утянутый в дыру... Тут уж я взмолилась, отпустите, мол, отца родимого, а пан Конопик и говорит: «А-а, и ты тут тоже...— будто не знал.— А ну,— говорит,— поди сюда, в кладовку, и сама отвяжи папочку... Иди, иди,— говорит,— а не то сейчас дворника кликну...» Батюшка заплакал: «Иди, иди, доченька...» Я пошла. А зачем пан Конопик меня заманивал, узнала, когда затащил он меня в лавку... И меня, и отца отпустил только под утро... Я сама сунула батюшке молоток в руку, чтоб он ему, гаду, череп проломил. От матушки мы, конечно, все в тайне держали, ни-ни. Но отец не мог решиться, только веревку в руки взял и сказал, что повесится... Первый раз в жизни ласкал он меня тогда и целовал... Может, все бы так тихо и кончилось, но пан Конопик в полдень такой шум поднял, как будто только что обнаружил пропажу, дворника позвал, показал ему свежую кладку, а нас заставлял подписать бумагу, что мы своровали у него товару на тысячу сто двадцать восемь золотых. Отец как запустит ему молотком в голову, жаль, мимо... Все забегали, заорали, батюшка полицейских дожидаться не стал и побежал к цепному мостику, это там рядом... Увидели мы его уже потом, когда его выловили... Под ногтями у него был песок, а тело все побитое такое — видать, еще за жизнь боролся... Соседи нас стали извергами считать, и пан Конопик вышвырнул нас с матерью на улицу... Получил он теперь свое! Так его, гада, кирпичом его!.. Это Лен... Он как из армии пришел, сам меня разыскал, и я ему все-все рассказала... Маржка злорадно засмеялась. До сей минуты весь ее рассказ состоял из горьких, душераздирающих восклицаний, все более агрессивных, пока она наконец не поняла, что есть предел ее силам, однако остановиться уже не могла, заполняла паузы между фразами рыданьями и воем и, закончив, разразилась жутким смехом, естественным в состоянии изнуряющего возбуждения.
Подлинные сведения. (Примеч. автора.)
Смех был противный, дробный, истеричный, казалось, кто-то щекочет ее, и по своей воле ей не успокоиться. Лицо ее изменилось до неузнаваемости, щеки побагровели, глаза только что не вылезли из орбит, шея напряглась еще больше и, казалось, вот-вот лопнет.
Вдруг Маржка, всплеснув руками, отбросила в сторону свой платочек и, трясясь от беззвучного смеха, как зашедшийся в истерике ребенок, вцепилась в платок возле самого горла, сорвала булавку — платок упал наземь, и она, оставшись в одном бесстыдном ядовито-желтом платье с огромным декольте, бухнулась на колени, ухватившись за край стола.
Маржка явно задыхалась, но никому не приходило в голову, что ей нужна срочная помощь. Какая-то элегантная дама, панически визжа, стала пробиваться к выходу, за ней потянулись другие приличные дамы. Те, у кого нервы были покрепче, вскакивали на стулья. В глазах у всех был неподдельный ужас.
Маржка по-прежнему стояла на коленях, лбом уткнувшись в стол. Вместо хриплого дыханья теперь слышались звуки, вовсе не похожие на человеческие — каждый выдох звучал как вой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58