На руках у нее возлежали два младенца, сосущих налитые, безо всякого стеснения выставленные наружу груди. Черноволосые сосунки жадно тянули молоко из живительных источников, и мать чуть не ежеминутно отрывала от груди их цепкие, больно впившиеся пальчики.
У нее была необыкновенно нежная кожа и черные как смоль волосы, выбивавшиеся из-под съехавшего на затылок платка. И на волосах, и на сросшихся, толщиной в палец, бровях лежала известковая пудра; покрывала она и все лицо женщины, которое от этого было белее, чем ее обнаженная грудь. Известкой были припорошены и ресницы.
Жестким, укоризненным взглядом женщина ответила на вопросительно-жалобный взгляд мужчины. Раздраженно завертела головой, возможно, оттого, что платок, сползая, тер ей шею, а потом и вовсе отвернулась с недовольным видом.
Мужчина, вероятно, не понял ее.
Он склонился над коляской, приподнял с одного краю детское одеяльце и начал было отвязывать от прутьев кузова большой кувшин.
— Оставь ты,— рассердилась кормящая.— Я сама потом поем.
Конечно же, темой их диалога были два обеда — матери и двойняшек, и в роли кухарки выступал отец семейства. На слова жены он хотел было что-то ответить, поднял руку, но она безвольно упала, и он лишь грустно покачал головой.
— Все одно разлил бы,— продолжала женщина совсем тихо, чтобы не услышал ненароком кто чужой.— На что ты теперь годен, бедолага... Вот уж не думала, что люди здесь такие злые... Хорошо еще, не сожрали нас с потрохами... Вот беда-то!.. Корми теперь твоих детей с калекой в придачу... О господи! — Голос у нее дрогнул, но от плача она удержалась.
Каждое ее слово больно ранило мужа, замершего возле коляски.
А она, в раздражении дробя слова на слоги, продолжала:
— Ну нет, хватит! Девчонок от груди отнимаю — перебьетесь дома на укропной воде. И нечего тебе ходить сюда больше, сраму не оберешься!
Тут она осеклась и испуганно, беспомощно уставилась прямо перед собою, голову втянула в плечи, рот широко раскрыла, показав ослепительно белые зубы, задергала подбородком, пытаясь спустить платок на обнаженную грудь.
Перед ней стоял сам пан Конопик.
Лен был в ужасе — он оказался совсем рядом и хорошо видел глазки торговца, сощуренные за темными стеклами очков, капельки пота на его висках. Он все ниже склонялся над работницей, а она все больше сжималась в комок, и Лен заметил, что двойной подбородок Конопика отвис вместе с дряблыми щеками и толстыми губами, будто в них жир с затылка перетек.
— Так, так... Бог в помощь,— проблеял Конопик.— А то я никак не пойму — сколько у вас деток, один ли, двое... Издали я не больно-то вижу...
— Благодарствуйте, хозяин! — ответила работница, нахохлившись под известковой пудрой.
— Вы, стало быть, и есть Кабоуркова? — блеял Конопик.— Сразу, значит, втроем прибыли к нам на стройку... Слава господу, у вас есть чем кормить ваших букашечек! Смотрите только, не простудитесь. В теньке-то по нынешним временам уже холодновато...
Конопик потянулся к ней руками, от простуды уберечь хотел, что ли, но Кабоуркова, все это время сидевшая сгорбившись, уперлась ногами в землю и резко отодвинулась назад вместе с детьми, лежавшими у нее на коленях.
С конусовидной крышки бочки просыпалось немного цемента, не больше, чем умещается на лопате, но Конопик так испугался, что отпрянул шага на два. Ермолка слетела у него с головы, и он сослепу не мог понять, куда.
Стал шарить чуть не по земле.
От резкого движения матери сосок выскользнул из ротика одной малышки, и она громко заверещала, а вслед за ней вторая, да еще надсадней.
— Ах ты, черт! — бормотал Конопик в. поисках ермолки, но в следующую минуту ему подал ее Лен. Толстяк распрямился и, спустив окуляры на кончик носа, приблизил глаза аккурат к подбородку долговязого Лена, глядя на него из-под очков.
Второй раз Кашпар так близко видел двустволку водянистых, мутных, жалких глаз этого мерзавца. Минуты не прошло, как Конопик взял у Лена шапку, но Кашпару это время показалось вечностью. Он видел свое: сквозь редкие, слипшиеся волосики Коно-пика, зачесанные кверху, светилась зарубка от удара раскаленным солнечным лучом...
Конопик, на ходу поправляя очки, бросил взгляд на хромого Кабоурека. Через минуту-другую над дверью дома звякнул колокольчик, и торговец скрылся в лавке.
Лен почувствовал облегчение, пальцы правой руки, сжимавшие отвес в нагрудном кармане, распрямились. Но голова все еще кружилась, и Лен знал, что произошло бы, задержись Конопик хоть на мгновенье...
— Ух, бабонька, имеется у вас, чем их попотчевать! А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!
Голос, прозвучавший прямо над головой Лена, привел его в чувство. На лесах сидел рыжий поденщик и жевал с набитым ртом.
— Ха,— добавил рыжий, избегая взгляда Лена.— Если б он один, а то, мамашка дорогая, их таких пруд пруди, которые б вас одними зенками сожрали!
Лену казалось, его окатили помоями.
— У тебя, мамашка, своя правда,— продолжал остряк.— Да только закрой свой буфетик до следующего раза... А не то сейчас упаду и разобьюсь. Ой, держите меня! Ха-ха!
Смех у рыжего был деланный, он скорее выговорил свое «ха-ха», чем засмеялся.
Тем временем Лен обошел большую кучу песка, сваленную на углу, и, оказавшись на солнечной ее стороне, рухнул на нее как подкошенный, чтобы вздремнуть часок вместо обеда. Ел он теперь только вечером.
«Эй, добрый малый...» — ему показалось, откуда-то издалека слышит он прозвище, приставшее к нему в первый же день с легкой руки старика Липрцая.
Развеселая песенка скрипача о синеокой девчонке долетала со стороны притихшей стройплощадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58