А ведь он жаждал ее каждой жилкой, и когда Маржке кончиком пальца удавалось коснуться его плеча, след ее прикосновения жег его весь вечер. Пустынная даже в погожие дни улочка казалась ему теперь огненным рвом.
Стоило Лену на стройке подумать о Маржке, его обдавало адским жаром желания, и голова шла кругом.
Впервые почувствовав вожделение, Лен испугался этой мерзости в себе, поддался ей на мгновение и с тех пор не мог избыть борьбы с ней. С каждым днем она заполоняла его все больше, и наступил день, когда у него не было иной мысли, кроме как отдать себя ей на растерзание.
Временами его охватывала такая ярость, что, будь это возможно, он все строение поднял бы на своих плечах на целый этаж. Работал как одержимый, только кости трещали. Ему теперь было мало того, что он вкалывает за двоих — за себя и за Липрцая; ему казалось, бешеной работой он приближает срок своего возмездия, мысль о котором обосновалась в его голове так же прочно, как эта тщательно вымеренная отвесом стена, возводимая на тысячу лет.
Лен слабо разбирался в понятиях «нравственность» и «безнравственность», но месть пану Конопику за то, что погубил Маржку и старого Криштофа, и была для Лена его моралью, его законом чести. Впрочем, высокого значения этого слова он тоже не знал. В его среде быть «человеком чести» означало попросту никому не спускать обид, и Лен скорее сам бы погиб, чем простил вину пану Конопику.
Любые мысли о Маржке до тех пор, пока он не отомстит за нее и за Криштофа, Лен считал подлостью, почти соучастием в преступлении пана Конопика. Так уж все уложилось в мозгу Лена за его низким, твердым лбом и было понято им скорее сердцем, чем умом.
Как же трудно было совладать с грешными помыслами!
И все же он превозмог себя, разом покончив и с ночными хождениями на улочку за цейхгаузом, и с выпивкой. Когда по стройке разнеслась весть, что пан мастер ищет человека с чутким сном на место ночного сторожа (а до сих пор за ней, забыв сон, приглядывал сам хозяин), вызвался Лен, хотя мастер только головой покачал: «Ну, коли вы сами хотите...» А рабочие так и вовсе не разговаривали с ним несколько дней кряду, ибо уважающий себя каменщик сроду не согласится на должность, подходящую разве что поденщику.
Лену это было безразлично, сам он ни с кем особенно не вступал в разговоры, а благодаря ночным дежурствам ему удалось хоть немного поправить дела. Получал он теперь на целых шестьдесят геллеров больше и смог в первую же субботу купить себе новую рубашку. Деньги же, заработанные на стройке, он почти не расходовал — берег для Маржки. Его солдатская рубаха еще послужила бы, да стирать ее самому стало уже негде. До сих пор он делал это по воскресеньям на плотине у Подола, когда купался, однако наступили холода, строительство третьего этажа завершали в конце сентября. На корье в сарае трактира «У короля брабантского», что стоял на берегу реки, тоже не удавалось теперь ночевать — у полового на таких пташек был цепкий глаз. И теперь Лен спал на стройке, в кирпичной сторожке. Белье ему стирала жена рассыльного из дома напротив.
По вечерам Лен зажигал три красные сигнальные лампы и выстаивал под лесами, пугая прохожих вспыхивавшим в темноте огоньком сигареты. Дымил он как печная труба, напугав однажды даже хозяина, когда тот, возвращаясь домой, увидел только впалые щеки «привидения», озаренные сигаретой. В конце концов Конопик перестал желать Лену доброй ночи, поскольку тот никогда не отвечал.
Обычно Лен коротал вахту, глядя на улицу. С крыш тихо сползала густая тьма. В глазах у него метались цветные круги, в ушах звенело. Круги уходили в воронку, в узком горлышке которой горела лампа. Это пан Конопик сверял счета. Лен цепенел, глаза его застилало туманом, и он уже не различал ничего, кроме зеленого абажура да круглого, голого, хрупкого черепа Конопика. Хрупкости этой он, конечно, видеть никак не мог, но ощущал реально до дурноты. Он до боли в пальцах сжимал спрятанную в нагрудном кармане свинцовую гирьку, а потом, с трудом разжав их, лез в шапку за новой сигаретой.
Часами Лен мог стоять, опершись о сырую стену под лесами, скрытый штабелем кирпичей, глядя перед собой на несуществующий холм с лампой на вершине. Когда лампа горела, он будто сцеп. И долгое время не видел ничего, кроме кругов в ободе вьющихся лиловых змеек. И Лен щупал воздух и старательно моргал, чтобы прогнать наваждение.
ГЛАВА 5
— Эй, девчонка синеока, Не сиди ты у потока, Не ходи туда! —
то Маречек, музыкальная душа и поклонник маэстро, под неутомимые скрипичные экзерсисы которого работала вся стройка, распевал во все горло, сидя на верхней перекладине лестницы, с которой слезал обычно, «как батрак с повети на гумно», а именно спиной к лестнице вопреки распространенному среди каменщиков правилу.
Он вторил виртуозу, игравшему песенку о синеокой девице в блестящей, головокружительной обработке. И, восхищенный искусством, не идущим, конечно, ни в какое сравнение с его чириканьем на флейте, Маречек продолжал:
— Там вада вьянам кражатца, жаль тваях ачай, дявяца...1
1 Имеется в виду: «Там вода вьюном кружится, жаль твоих очей, девица».
Тут он смолк, сознав вдруг всю пошлость коверканья этой песенки, излюбленного занятия подвыпивших гуляк.
— Слезай, а то сейчас на голову наступлю! — обратился он к Лену, стоявшему на перекладине как раз под ним.
Но Лен не слышал. Словно прикованный к лестнице, он глядел вниз, минуя перекладины лестницы, пролеты двух этажей, щели между балками и досками. Взгляд шел за пучком ярких солнечных лучей, до самого низу пронзивших леса. Сияющая линейка нижним концом упиралась в предмет, блестящий, точно отполированная слоновая кость, обозначив полоску, по которой его следовало рассечь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58