Слух, что ночами она «помогает ему сторожить», разнесся по стройке на следующий же день после ее визита в сторожку. Презрение каменщиков к Лену достигло предела. Когда один из самых словоохотливых позволил себе ехидно спросить, меняются ли они с Ка-боурковой каждый час или как там у них заведено, на него набросилась целая группа убежденных молчальников, ни о чем, кроме работы, не помышляющих спесивцев, которые на любой стройке, в любом цеху являют собой блюстителей законов своего сословия.
Лен остался перед остряком в долгу, хотя опять же никто так и не понял — вызван ли его равнодушный вид неуважением к сотоварищам или же он просто не расслышал коварного вопроса.
И наконец сама внешность Лена стала вызывать брезгливость. Рана на лбу затянулась, но лицо превратилось в красную, блестящую, отечную маску, словно он перенес сильный ожог. Вне сомнений, драка не прошла Лену даром, его часто лихорадило. Особенно это было заметно во время работы, но никто не выказывал ему ни сострадания, ни даже отвращения, когда во избавление от неприятного соседства советуют сходить к доктору.
Травма, о происхождении которой знала одна Ка-боуркова, не заслуживала профессионального уважения каменщиков, ибо, как считали товарищи, являлась видимым следствием нравственного падения.
Что же касается Кабоурковой, то она, казалось, ничего не замечала, а может, видела все, но тем не менее оставалась преданной Лену. Правда, были свидетели того, как самые нежные ее чувства к нему встречали явный отпор — суждения основывались на наблюдении за ними во время рабочего дня. Рыжий впоследствии объяснил, что дочь цыгана всякий раз выбирала самых дурных мужиков, все они тиранили ее, а ежели кто начинал обходиться с ней по-человечески, то быстро надоедал ей.
В голове Лена она не заняла мало-мальски прочного места, ибо не застила в его глазах Маржку, не подавила в нем намерения отомстить за нее. А ведь и такое могло случиться. Но в душе Лена, потерявшего надежду встретиться с дочерью Криштофа, с удвоенной силой жила жажда мести.
Она не давала ему покоя. Месть можно было осуществить в любой день, но Лену или мешали свидетели, или он не хотел нарушать какого-то первоначального, им самим установленного срока. А может, он реши все отложить на самый последний день, дабы насладиться сполна. И преодоление ежедневного искуса стало доставлять ему истинное удовольствие.
Отныне в полдень он не спускался с лесов, отдыхая наверху. Впрочем, закрыв глаза, он лишь прикидывался спящим. В одной из досок он проделал дыру, которую тщательно маскировал специально подогнанной дощечкой. Ровно в двенадцать, когда все уходили обедать, Кашпар ложился у дыры и, уже привычным движением сдвинув дощечку, устремлял свой взгляд вниз. В полумраке недостроенного здания вырисовывались поперечные доски нижних этажей, но с этого места дом просматривался сплошь до самого подвала. Песок, щебень, мусор, осколки усеивали дно фундамента, и одним концом в этот сор глубоко уходила старая, прочная, изъезженная доска, наклонный мосток, по которому рыжий поденщик скатил уже, верно, не одну сотню тачек с кирпичом.
Ежедневно в обеденный перерыв на этой доске неизменно появлялся пан Конопик. Он оглядывал свои будущие владения, и в воображении его все вставало на свои места. Потирая руки, он, наверное, представлял себя стоящим за новеньким, шикарным прилавком перед богатыми клиентами. Обыкновенно Конопик, придя сюда, снимал шелковую ермолку и вытирал потную плешь, будто только что обслужил толпу покупателей — точно как в своей старой конуре, где давал деньги в рост, жульничал, копя на будущий дом.
Доска-мосток лежала точнехонько под вырезанной Леном дырой.
В полдень, когда стихали шаги рабочих и стройка замирала, Лен залегал у дыры и напряженно прислушивался: ни один, даже едва различимый шум не ускользал от его слуха — ни далекая песенка, ни стук двери в соседнем доме, от которого у него однажды даже в ушах зазвенело.
Время от времени на той стороне улицы звонил дверной колокольчик у входа в лавку, и Лен по звуку различал — Конопик идет или нет. Он поджидал его и прислушивался: у Конопика звонок звенел всегда резко, решительно; когда он выходил на порог, колокольчик, казалось, чудом оставался на месте, смолкая лишь после того, как дверь лавки с треском захлопывалась.
В эту минуту кровь в ушах Лена переставала шуметь, ему казалось, что он на пороге небытия. Тело деревенело, и, если бы пришлось встать, вряд ли у него на это хватило бы сил. Оцепенение проходило, как только на изъезженную доску в подвале ложилась тень Конопика. Лена начинало трясти, он доставал из нагрудного кармана свинцовый отвес на бечевке и, сжимая ее двумя пальцами, примеривался. Рука дрожать переставала.
Отвес служил в данном случае чем-то вроде мушки ружья, с той лишь разницей, что добыча сама подставлялась под него. Дыхание, а может, и само сердце у Лена замирало. В дыру, отчасти заполненную теперь отвесом, были видны лишь руки пана Конопика. Сперва лавочник неизменно потирал их, потом снимал ермолку и отирал с лысины пот. Все как обычно, без исключений. На минуту-две лысый череп пана Конопика оказался прямо под смертоносным грузиком.
И тогда Кашпар все внизу видел в темно-зеленой дымке, только лысина его жертвы, казалось, светилась совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Эти мгновения дурманили Лена, мертвили душу. Он становился бесплотным, чувствуя только кончики большого и указательного пальцев, которые бечевка жгла, точно раскаленный провод, и подвешенная на ней гирька становилась средоточием его воли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58