Доктор Рыба отлично знал о производимом эффекте, но виду не подавал. Логика порой начисто отсутствовала в его речах, он возмещал ее пламенной убежденностью в правоте, и тогда его мощная грудь вздымалась, брызги пота так и летели с серебристой щетки волос, когда он в волнении проводил по ним правой рукой. Но более всего он восхищал окружающих черными, исступленно сверкающими глазами и энергическими движениями квадратной головы.
Газетные репортеры писали о «гипнотическом воздействии его личности», верно подмечая его неизменное магнетическое влияние на присяжных. В своих речах он никогда не злоупотреблял так называемыми «ударами ниже пояса», не ставил под сомнение правомерность вопросов присяжных с точки зрения свода законов. Последний служил в его пухлых руках лишь вспомогательным средством, которым он в запале хлопал об стол, желая доказать свою правоту.
Опровергая обвинение, он, как правило, ограничивался мелкими колкостями, демонстрируя легкое пренебрежение к букве закона. Выступал, как говорится, с широким размахом, снисходя до мелочей лишь будучи убежденным в полной победе. Насмешки его были едки, и, найдя для противника подходящую дубинку, что было для него проще простого, он бил ею без устали, пока несчастный не сдавался — и тут уж Рыба разносил его в пух и прах...
Особую слабость адвокат питал к эффектным концовкам.
Добивая прокурора, и без того уже им битого, побледневшего от злости, он остановился на фразе поденщика Трглого «Это дело рук вашего «доброго малого» Лена, а чьих же еще», на основании которой прокурор построил существеннейшую часть обвинения.
Молодой обвинитель прямо-таки подскочил в кресле, когда доктор Рыба с невинной улыбкой, мимоходом, как бы в доказательство относительности юридических мнений, заявил, что вывод прокурора и вывод поденщика, как известно, охваченного смертельной ненавистью к подсудимому, совершенно идентичны, причем покойный свидетель имеет перед прокурором то большое преимущество, что «университетов не кончал».
И прежде, чем противник опомнился, Рыба перешел к заключительной части своей речи.
Для затравки он, как обычно, пустил в ход излюбленный прием, применяемый им всякий раз в уголовных процессах: снимая с подзащитного тяжкое бремя вины, он распределял его по плечам тех, кто непосредственно окружал обвиняемого, и они выходили у него соучастниками преступления. Ведь все они, по словам защитника, так или иначе формировали причины преступления, за которое вынужден расплачиваться одиночка, оказавшийся орудием случая в цепи событий, скованной железной логикой, и лишь пойманным за руку исполнителем последнего в этой цепи поступка, называемого преступлением. Не будь эта случайность связана со всеми предшествующими обстоятельствами и явлениями неизбежностью деяния (даже зачатия — да-да, господа, это самое точное слово!), сама по себе она бы ничего не значила...
Развив таким образом свою теорию, доктор Рыба приступил к «данному, конкретному случаю», вернувшись «к жалким обломкам обвинения, опровергнутого всем ходом нынешнего разбирательства».
Он выразил убеждение в том, что никогда еще речь адвоката не была столь излишней, как в этом деле, и попросил присяжных извинить его за то, что во исполнение долга он принужден доказывать им, «людям зрелым и отнюдь не глупым», столь очевидную вещь, как невиновность подсудимого!
Даже в голову не может прийти, говорил он, что среди заседателей есть хоть один человек, все еще сомневающийся в невиновности Кашпара Лена, не говоря уже о том, что большинство в этом сомневаться никак не может!
— Если же допустить, что таковой имеется, я позволю себе кое-что сказать господам заседателям. Если здоровая человеческая логика может быть настолько коварна, что способна гипотетически реконструировать умышленное убийство, исходя лишь из посылки, что ни один предмет не приходит в движение сам собой (а на этом зиждется весь доказательный материал обвинения), а также на основании слов пьяного, впоследствии умершего поденщика, тогда, господа присяжные заседатели, и вы, представляющие здесь в определенном смысле окружение подсудимого, несете ответственность за это убийство, факт которого я, разумеется, не допускаю и которое я, конечно же, отрицаю. Тогда виноваты мы все, общими усилиями придумавшие это преступление, разработавшие его до мельчайших деталей,— все, не исключая ни уважаемых коронных судей, ни меня самого, ибо и я виновен, коль скоро мое красноречие оказалось недостаточно убедительным!
Доктор Рыба закончил тираду во всю мощь голосовых связок («она пронеслась над залом неукротимым шквалом»,— писал на другой день один репортер в своей газете) и в таком волнении, что это возымело действие на тех, кто впервые лицезрел гениального защитника. В паузе, пока возбужденно раскрасневшийся адвокат пил воду, напоминая лицом японские маски седовласых старцев из красного дерева, прокурор тихо, но очень внятно заметил председателю:
(Однако, это уже слишком!)
(То ли еще будет!..)— так же, вполголоса ответил ему судья, не впервые сталкивающийся с доктором Рыбой.
Адвокат продолжил громоподобным голосом:
— Многоуважаемые господа присяжные заседа тели! До тех пор, пока юридическая наука не поднимется на уровень современных знаний, хотя бы смежных с медициной, пока юристы не поймут, что их задача — не определение наказания за уголовные преступления, но предотвращение их на основе широких социальных реформ; суд присяжных призван решать вопросы не столько виновности, сколько наказания за преступление, квалифицируемое нашим устаревшим сводом законов как уголовное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58