Лен обрадовался и этому облаку. А потом — совсем как ребенок — чурбаку, торчавшему из сопла недостроенной трубы, как добродушный дядька, с любопытством наблюдающий за работой каменщиков. Лен предвкушал, как, постепенно поднявшись, он обложит его кирпичами, а потом вытянет за уши.
Все вокруг было близким и дружелюбным. Каждый звук казался приветствием, добрым словом, хорошо понятным ему среди шума напряженного труда, требовавшего от человека сосредоточенного молчания, а от инструментов — все большего многоголосья по мере того, как здание, наперекор естественному для всего живого тяготению к земле, тянулось вверх. Лену вовсе не казалось, что этот звон, стук, хруст, глухие удары, громкое звяканье,— словом, звуки торопливой стройки столичного жилья,— всего лишь шум сопротивляющихся материалов, перекладываемых из одного, случайного, положения в другое, постоянное, на добрую сотню лет. Но слух его точно улавливал, где и как чей-то молоток расколол кирпич — вдоль, поперек ли, пополам, на внутреннем или на внешнем краю стены; различал мерные шаги силачей, несущих вверх по наклонной деревянной плоскости ее тяжеловесную родственницу — каменную ступень; скрип туго прижимаемого уровня и даже тишайший шепоток воды в порах кирпича, намоченного для вязкости.
То была музыка его стихии, и через несколько минут он окунулся в нее настолько, что тягостные мысли больше не посещали его. Здесь, наверху, к нему пришло беззаботное веселье — это оно подавало ему кирпичи, двигало его руками, ласкало пальцы, когда Лен осматривал, плотно ли прилегают края кирпичей, а когда по воздуху приплыла к нему паутинка, посланница бабьего лета, и своим кончиком зацепилась за рукоять чурбака, вокруг которого ложились кирпичи будущей трубы, Лен почувствовал себя совершенно счастливым. Паутинка так и висела, колеблемая легчайшим ветерком. Наверное, ее принесло сюда из-за Летной, где их, тоненьких, длинных, с завитком на конце, видимо-невидимо...
— Ну вот, явился — не запылился... Что бы вам хоть раз к часу успеть! Вы, я гляжу, не торопитесь; можно подумать, у вас еще минут пять в запасе...
Лен понял, что слова эти относятся к его опоздавшему напарнику. Как это он до сих пор его не хватился?
На леса медленно взбирался тощий старик, явно дорабатывающий свой последний сезон. Огромный фартук из грубой мешковины, какие носят грузчики, таскающие бочки с керосином, подчеркивал его тщедушность. Старикан буквально утопал в нем, а когда нагибался вперед — казалось, что это он привязан к фартуку, а не наоборот.
— Дед-курилка жить не торопится! — проворчал коренастый каменщик из числа самых усердных, бывший напарник старика. Лен понял: работать придется за двоих — что с такого возьмешь-то... Потому мастер и поставил их вместе, к одной бочке!
Старик в два приема преодолел груду кирпичей, с трудом перенеся вторую ногу. Лен подался вперед помочь, но дед был ловчее, чем казался, и, положив руку на плечо Лена, с благодарностью сказал:
— Ты, солдатик, видать, добрый малый!
Трубку с обвязанным тряпочкой мундштуком, единственную на стройке, из-за которой он и получил прозвище «курилки», он держал в руке и улыбался широко раскрытым, совершенно беззубым ртом. За лиловыми губами беззвучно ходил ходуном язык. А глаза были совсем грустные.
Некоторое время оба — длинноногий Лен в солдатской шапке и тщедушный старик, стоявший скорее под ним, чем перед ним,— молча глядели друг на друга. Лен с непонятным для рабочих ужасом глазел в зияющий пустотой рот старика, и это так рассмешило зрителей, что они покатились от хохота, при этом ни одна пара рук не остановила работы. Каменщики смеялись, глядя на них через плечо, черпая раствор из бочки или раскалывая в руке кирпич; смех звучал все громче, поскольку Лен все никак не мог прийти в себя от первого знакомства с напарником.
Над дедом тут, видно, потешались; отчего, почему — Лену было неведомо, и забавная сцена положила начало дружбе между дедом-курилкой и «добрым малым». Прозвище это так и осталось за Леном.
Он опять принялся за работу, и никто, конечно, не догадывался, что больше всего его поразил не жалкий вид ветерана, не беспомощное выражение лица беззащитного человека, не язык замученного пса в дыре запавших губ и не те несколько слов, что были обращены к нему, к Лену.
Голос! Это был голос его старого приятеля Криштофа, которого он вчера тщетно разыскивал...
Лен подумал, что это не просто совпадение, с первых же слов деда-курилки уверовав, что слышал Криштофа, и даже после, в спокойные минуты, не мог отделаться от наваждения. Да и не пытался этого сделать, понимая, что до истины не докопаться, и решил навсегда похоронить переживание в потайном уголке души.
Вот только спросить бы у самого старика...
Вертевшийся на языке вопрос показался ему вдруг настолько диким, что он не сразу решился задать его. Внешне его напарник нисколечко не походил на Криш-тофа, ни о каком брате Криштоф тоже никогда не вспоминал. Может, дальний родственник?
— Вы, случаем, не Криштоф? — вполголоса спросил Лен деда-курилку, когда тот жилистой, дрожащей стариковской рукой положил кирпич рядом с кирпичом Лена.
Дед-курилка, глянув на соседа, промолчал. И лишь через минуту-другую процедил через тряпочку, завязанную на мундштуке:
— Ежели, милок, ты чего и сказал, повтори-ка погромче! Туговат я на ухо...
— Глухой как полено! — неторопливо сказал кто-то за спиной Лена. Это был поденщик, остановившийся прямо за Леном с тачкой, нагруженной кирпичами.
Замечание поденщика Лену не понравилось, но он смолчал.
— Я говорю, не Криштофом ли будете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58