Дама досадливо встряхнула блестящими темными локонами.
– Нет, не настроить, – капризно надулась она. – Что же мне тогда покупать ее? Ну и что из того, что она такая хорошенькая…
Седовласый мастер наморщил лоб и ответил ей – но ответил по-флориански, а не по-элирийски.
– Не понимаю вашу тарабарщину, – отрезала покупательница, когда мастер умолк. – Я не куплю арфу, если ее нельзя настроить как следует.
Старик снова пустился в объяснения, но дама, нахмурившись, раздраженно покачала головой.
– Он предлагает вам трижды повернуть колок, а потом потихоньку ослаблять, пока не добьетесь нужной высоты, а не подтягивать струну, – вмешался я. – С хорошими инструментами лучше так. – Я видел, что три выставленные на прилавке прекрасные арфы сделаны с тщанием и любовью.
– Вы понимаете эту его чушь? – осведомилась дама.
– Да, вполне.
Она сделала так, как я советовал, и вскоре заиграла – у инструмента оказался превосходный богатый тембр – и запела приятным, хотя и слабым голоском.
– Спросите его, твердая ли у него цена, – попросила дама несколько минут спустя.
– А сколько он с вас запросил?
Она сказала, и я понял, что уточнять условия у продавца нет необходимости. Цена была весьма и весьма разумной. Но я выполнил просьбу дамы, одновременно похвалив мастера за отличную работу.
– А вы играете? – поинтересовался он, улыбаясь с облегчением.
– Нет, больше не играю. Но играть на таком хорошем инструменте – честь для любого музыканта. Он говорит, что цена твердая, – обратился я к покупательнице, – и я вам советую соглашаться.
– Ну что ж… Звук у нее действительно хороший.
Тонкими подвижными пальцами дама отсчитала золотые и серебряные монеты. Когда она удалилась, я тоже повернулся, чтобы уйти, но старый флорианец окликнул меня.
– Сударь! – Я обернулся, и он учтиво поклонился мне, как заведено в его стране. – Вандо ци. Эстенду ци на.
Я ответил, как подобает:
– Благодарю вас, и пусть следуют за вами ваши боги.
Соседний прилавок занимал торговец кожей. Товар у него был самый разнообразный – от сумок и кошельков до легких кожаных доспехов и конской сбруи. Румяный лысоватый торговец внимательно прислушивался к моему разговору с мастером-арфистом. Когда я поспешил прочь, он крикнул мне вслед:
– Сенай! Можно с вами словечком перекинуться, если позволите?
О, как отчаянно мне хотелось притвориться, будто я его не слышал, и убежать! Однако я заставил себя остановиться и сжал за спиной руки в перчатках, словно у меня был целый день на разговоры.
Судя по бежевой шелковой рубашке и кожаным штанам и жилету превосходного кроя, дела у него шли блестяще. Удем – низкорослый, крепкий, коренастый, светловолосый, как все его соплеменники. Челюсть как наковальня.
– Вы флорианский знаете?
– Да.
– И обычаи их тоже знаете? Когда кому кланяться и вообще?
– Да.
Обычаи и языки я впитывал легко, как легко запоминал все звуки городов, деревень и лесов. Это же все музыка.
– А кроме флорианского? Неужели вы и другие знаете – ну, к примеру, бринский?
– А почему вы спрашиваете?
– Да, понимаете, на том конце рынка сидит ременщица из бринов. Вещи у нее славные, только выглядят для элирийцев странновато. А у нее вид такой, будто год маковой росинки во рту не было… Я бы ее нанял, пусть у меня поработает, да она не понимает, когда я ей говорю. И вот я хочу предложить, за вознаграждение, конечно – если, конечно, такого богатого господина, как вы, это не обидит, – может, вы поговорите с ней от моего имени? Это бы и ей, и мне было на пользу…
Вот и ответ. Ведь я дни напролет ломал голову над тем, как бы заработать на пропитание. Я обошел все прилавки, смотрел на всех прохожих, – может быть, мне по силам делать то же, что и они? Несмотря на то что занятия музыкой были бы для меня слишком горькими, да и опасными, я уговаривал себя наняться учителем пения или игры на лютне или флейте – хотя дорого брать за уроки было нельзя, ведь я не мог показать ученику, чего от него добиваюсь. А все прочее, любое ремесло, требовало здоровых рабочих рук, а я даже писать мог с трудом и неразборчиво. Окостеневшие пальцы не могли ни делать инструменты, ни переписывать ноты, ни считать деньги. А спина пострадала настолько, что даже самая простая физическая работа была не для меня, – не говоря уже о том, что сенай, предающийся такого рода деятельности, вызовет неизбежные вопросы. Но мне никогда не приходило в голову, что я ведь знаю языки.
– Ну что ж, поговорю с вашей ременщицей, – произнес я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало слишком много рвения. – Вознаграждения не нужно. Но, вероятно, вам понадобится… э… и другая помощь в области перевода…
Он сощурил глаза и собрал широкий лоб в складки.
– А не знаете ли вы, как уговорить раггайского вождя продать кое-какое золото, а?
– Я как-то месяц прожил в раггайской деревне. Раггаи очень трепетно относятся к своим золотым вещам, разве что покупатель станет членом их семьи – это нетрудно сделать с помощью нескольких свиней и бочонка браги. Ну а член семьи, конечно, может делать что хочет с работами своих братьев и сестер, – разумеется, если это приносит семье почет или выгоду.
На лице купца-удема заиграла блаженная улыбка.
– Меня зовут Альфригг…
После некоторых церемоний Альфригг признал, что постоянный переводчик ему будет очень даже кстати, тем более что пора бы расширять дело.
– А вас как называть, сударь?
– Эйдан… Эйдан Мак-Тарсуин.
– А. Понятно.
Я назвался "ничьим сыном". Альфригг, должно быть, подумал, что я – младший сын, оставшийся без средств из-за семейной ссоры. Такие случаи в сенайских семействах бывали сплошь и рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118